Голгофа

— Хорошее у тебя намерение, сын мой, достойное намерение. А чтобы легче тебе было искупить этот грех, возьму я тебя к себе. Через некоторое время, если проявишь себя, возможно, что-нибудь и с твоим будущим решим. Иди.

Иван поцеловал руку и, удивленный, отошел в сторону. Вскоре об этой милости узнала братия и очень позавидовала ему.

А когда обещанное отцом викарием исполнилось: Ивана постригли в иеродиаконы и нарекли Иннокентием, — монастырь затаил против него зло, боясь его шпионства.

— Инокам нужно самим заботиться о достоянии храма, а не бунтовать, — сказал как-то отец Амвросий.

— Правду говорите, отче. Нам нужно расширить монастырь, я так думаю, — Иннокентий пристально и испытующе посмотрел на викария и со значением сказал:

— Святого у нас нет, не к кому идти… вот что.

— Ты что, с ума сошел?

— Нет, но ни вы, ни я чудес не можем делать. А без чудес монастырю не житье. Был бы святой — тогда и православные ходили бы, и дары несли б, и вам, и нам лучше было бы, — залпом выпалил Иннокентий.

Отец Амвросий от неожиданности вскочил и ошалело посмотрел на молодого монаха.

— В своем ли ты уме, Иннокентий? Где же его возьмешь, святого, если нет его!

— Где? — Иннокентий рискнул продолжить: —А разве мало у нас блаженных отцов церкви, при жизни отмеченных богоугодными делами, достойных увенчать церковь Христову своим именем? Разве отец Феодосий, умерший сто лет назад, не святой и мы не сможем провозгласить его мощи нетленными?

— Ты с ума сошел! Да за такие дела мы с тобой знаешь где будем? На каторге.

Иннокентий улыбнулся так, словно перед ним стоял слабый и наивный ребенок.

Отец Амвросий был искренне изумлен. Вытаращенными глазами смотрел он на молодого, «но из ранних» инока, так смело и неудержимо рвавшегося к своей цели.

— Ну-ну… попытайся… — взволнованно пробормотал отец Амвросий.

— Попытаюсь, отче. Только вот в моем сане мало меня будут слушать. .

— Хорошо, понимаю, отче иеромонаше… Иди и объяви братии, что в воскресенье я посвящаю тебя в иеромонахи и назначаю в монастыре заместителем.

Тем и закончился этот знаменательный разговор, имевший последствия, которых не ждал не только ограниченный отец Амвросий, но и сам великий бессарабский авантюрист Иннокентий. Он тотчас ушел к себе и, созвав в келью единомышленников, огласил им постановление викарного. А когда все разошлись, он с двумя давними приятелями — Варлаамом и Гавриилом — заперся от чужих ушей.

— Вот что, иноки, — сказал он им, — старая кочерга приняла наш план. Нам теперь ничто не мешает, и нужно делать дело, но только гладко. А перед тем подумайте каждый, на что идете, чтобы потом не говорили, что я виноват.

— Думали уже, — ответил Гавриил. — Мы с Варлаамом все продумали за это время, пока ты ходил к викарному. Присоединимся… Выше перекладины не повесят!

— А если так, то вот вам приказ: вы, иноки, должны пойти или поехать к отцу Серафиму в Каменец и известить его обо всем. Пусть он даст разрешение на открытие мощей Феодосия Левицкого, потому что без него нельзя. Он очень влиятелен в Синоде… Может и навредить.

— Пойти не трудно, — усмехнулся Варлаам. — Но дело в том… за чем ходить. Понимаешь? За что? Нужно вначале договориться, что кому…

— Дураки же вы, не нашего бога дети! — прикрикнул на них Иннокентий. — Ведь не вы у меня, а я у вас в руках, в случае чего. Вы всегда можете на меня сослаться, а тогда вам клобук, а мне — Соловецкий!

— Хорошо, пиши письмо.

— А вы тем временем собирайтесь в дорогу, пешком ли, или поедете — это уж как вы посчитаете для своего сана более удобным, только поторопитесь.

Час спустя оба инока отправились с письмами в Каменец.

Иннокентий, вздохнув, вернулся в комнату. Постоял у окна, словно следил за странниками, потом повернулся и налил себе стакан вина.

В дверь постучали.

— Можно, — спрятав бутылку, сказал Иннокентий.

В комнату вошел монах невысокого роста, коренастый и вертлявый.

— Здравствуй, отче! — весело крикнул монах, сбрасывая рясу с плеч.

Перед ним стояла полногрудая русоволосая женщина. Свободная походка, непринужденное поведение говорили, что она здесь не впервые. Иннокентий восхищенно смотрел на нее.

— А красивая ты, Хима, ей-ей, красивая!

— И ты такой, Ивасик мой чернобровый. — Онаобняла его.

— Ну, посидим вместе, голубка. Уж три ночи и три дня не видел тебя, не обнимал твоего прекрасного тела, воспетого еще царем Давидом.

— Нельзя было, муж дома. А ты вроде подался. Все постишь?

— О-о, да! Тело постит — дух возвеличивается! Я готовлюсь открыть мощи святого и от этого умаялся.

— Какого святого?

— Отца Феодосия. Здесь, в Балте, на Никольском кладбище, давно когда-то похоронили попа Феодосия Левицкого. Вот его мы в святые и возводим.

— Это там, где мы с тобой впервые встретились?

— Там.

— Здорово же ты его почитаешь. Да и святой хорош: на его могиле инок бабу мнет, а он и не хмыкнет. Еще, наверное, и чудотворцем будет? — Хима захохотала. — Хорош святой!

— А ему разве не все равно? Он же знает, что без вашего брата на свете не проживешь, — шутил Иннокентий, раздевая ее.

— Да ты подожди, лакомка мой хороший, ты мне скажи, какую это вы штуку решили отколоть?

Хима была «своя», и Иннокентий не таился.

— Хорошо придумал, голубь мой, будет и мне работа.

— Как так?

— А так! Умен ты, а все ж дурак. Да разве ты не знаешь, что одна баба может языком за сто попов управиться?

— Дело говоришь, — радостно вскричал Иннокентий. — Верно! Ты можешь помочь нам, а там… А там мы с тобой развернем такое… такое…

Иннокентий подошел к ней, порывисто обнял, прижал к себе.

— Любимая моя! Милая, дорогая моя помощница…

Хима жадно ловила его ласку и страстно отвечала на нее. Они забыли о святом и предались греху. В дверь постучал Юхим.

— Пора, — прошептал Иннокентий.

— Так быстро? Ну, прощай…

Хима вышла, накинув поверх одежды рясу инока.

2

Топкие дороги в Молдавии — Бессарабии. Топкие и вязкие. Земля там липкая, к ногам будто вся приклеиться хочет, хоть через плечо сапоги перебрасывай. А сапожишки у Химы не очень-то… Монашку, которая с богоугодными делами по селам шляется, не нарядишь как помещицу. Не станут верить богобоязненные бабки нарядной монашке, сраму только не оберешься.

С трудом переставляя ноги, идет Хима в Гидеримский приход, и злость сжимает ей сердце. Сердится молодка на дурацкую затею и уж недобрым словом поминает святых отцов, да и себя — за то, что к их делам сдуру пристала. Но вспомнит Иннокентия — встрепенется и пойдет дальше.

Вот уж и Гидерим крышами маячит, колодезные журавли словно подсматривают за ней, далеко ли идет. Многие села миновала Хима и только к вечеру подошла к Липецкому. Воспоминание об Иннокентии веселило путь молодке, вчерашний отдых прибавлял сил. Она пошла быстрее и вскоре очутилась в селе. Куда ж податься?

Знает Хима зажиточных хозяев, не тут-то было! Легче верблюду в игольное ушко пролезть, чем богатому в царство небесное попасть. А у бедного — от голода опухнешь.

«Черт же его надоумил в святые лезть! — злобно думала Хима, ища выход. — И здесь болит, и тут печет».

Узел со святым писанием тер и резал плечо. Открытки — портреты святого Феодосия Левицкого, — нелегально отпечатанные в типографии Фесенко в Одессе, скользили и высовывались из-под полы, вот-вот рассыплются. Ноги по колено погружались в грязь. Сырой ветер пронизывал насквозь. Хима колебалась.

«Эх, будь что будет. Они там, чертовы сыны, вылеживаются на мягких перинах, а мне здесь и поужинать нельзя? Пойду».

Завернула в первый же двор. Собаки залаяли на нее и опрометью — к икрам.

— Ату, чтоб вы подохли! Хозяев здесь нет, что ли? Э-гей, люди!

— Кто там?

— Пустите, христа ради, в хату. Так, не про вас будь сказано, устала в дороге, что еле ноги волочу. Едва до вашего двора добралась.