Новочеркасск: Книга первая и вторая

— Лошади поданы, ваше сиятельство. Только там, в приемной, вас женщина одна дожидается.

Платов поморщился и укоризненно заметил:

— Спиридон, я же сказал, что никого не принимаю.

— Ее вы примете, — угрюмо возразил Хлебников. — Это Анастасия, вдова Луки Андреевича Аникина, у ней в доме Якушев на постое находился.

— Ее зови, — вздохнул Платов, — для нее мои двери всегда раскрыты.

Анастасия перешагнула порог и быстрыми мелкими шагами устремилась к нему. Была она в бархатной короткополой шубенке, уже порядком поношенной, и черных, с блестящими застежками сапожках, подаренных Андрейкой после возвращения из похода. В темных сухих глазах горела немыслимая скорбь. Не спрашивая разрешения, она опустилась на стул, убитым голосом сказала:

— Отец наш родной… батюшка Матвей Иванович, да что ж это происходит на божьем свете… Любаша скончалась!

— Какая Любаша? — недоуменно привстал в своем кресле Платов и увидел, как задрожал подбородок у этой когда-то красивой, а теперь седой и совершенно увядшей женщины.

— Любаша, жена Андрейки Якушева, — шепотом пояснила Анастасия.

Платов схватился за грудь и осел. Впервые за долгую жизнь так сильно заныло и застонало сердце. Стулья, приставленные к стенам, книжные шкафы, окна и подоконники поплыли в глазах, раздвоилась горестная фигура Анастасии, и Матвей Иванович неожиданно подумал, что он, в сущности, уже никакой не герой, а одряхлевший старик, жить которому осталось так мало. Словно из небытия доносился до странности спокойный голос Анастасии, временами сбивавшийся на шепот:

— Да как же, Матвей Иванович? А я-то думала, тебе это уже ведомо. Дурная весть, она как перекати-поле. Узнала Любаша про конец Андрейки и грянулась оземь. А потом родовые схватки пошли… ее в больницу, как можно скорее. Мальчик жив, а она, как видите… — И Анастасия все же заплакала. — Вы добрый, Матвей Иванович, — сказала она, наконец справившись с рыданиями. — Разрешите ребенка усыновить, а то начнут его таскать по приютам. А я одна, на всем белом свете одна… ни Луки моего горемычного, ни Андрейки, ни Любы.

— Да, да, — через силу промолвил Платов. — Конечно, усынови. И пособие на него из атаманской казны будет. Я распоряжусь.

— Вот и спасибо за доброту твою, Матвей Иванович, — низко поклонилась Анастасия и с тяжело опущенной головой покинула кабинет.

Платов очнулся от вторичного возгласа Спиридона Хлебникова:

— Ваше сиятельство, лошади поданы.

Высокий и чахлый Спиридон развернул генеральскую шинель. Платов долго тыкал руками в воздух, прежде чем попал в рукава. На студеном ветру ему стало легче. А когда кони рысисто вытащили возок на центральную улицу и помчали по ней, ему стало и вовсе сносно.

Был поздний вечер. Неумолимая часовая стрелка завершала отсчет еще одного прожитого дня. К вечеру оживал центр Новочеркасска. Деловой люд торопился со службы домой, зажигались огни у подъездов. Скрипели на подмерзшем снегу полозья саней, и накрытые полостью барыньки мчались под крики возниц. Бывший солдат на почерневшей деревяшке вместо ноги протягивал на перекрестке руку и просил «христа ради». Чиновники, подняв воротники, равнодушно пробегали мимо, не обращая никакого внимания на его злую тоску. Но вот подошла большая группа офицеров во главе с хмельным хорунжим Жмуриным и отвалила ему целый рубль.

Каждый по-своему устраивался в этом мире. У каждого была своя цель, только у одного поменьше, а у другого побольше, свои радости и невзгоды.

Верст восемьдесят отмахала уже запряженная четвериком жандармская карета, а подполковник Лунев все еще продолжал испуганно поглядывать в заднее окошко, опасаясь, что нагонят его-таки донские казаки и спустят, как и обещали, под лед.

В глухой деревне Зарубино горланила пьяная гармонь, а барский конюх дед Пантелей, стоя под образами на коленях, вымаливал у Христа покой и счастье для им незабытых беглецов Андрейки и Любаши, не ведая, что тех нет уже и в живых.

В Петербурге граф Разумовский придирчиво осматривал наряжавшихся на бал грузных, некрасивых дочерей своих и думал, как бы поскорее их выдать замуж, а бывший полковник Рысаков, играя в вист, представлял, как будет присутствовать в губернском воронежском суде в час, когда дерзкому холопу Андрею Якушеву, поднявшему руку на его собутыльника Веретенникова, вынесут страшный приговор и закуют в кандалы.

Сложно жила Россия, великая и могучая, нищая и страдающая, еще не разбуженная революцией.

Когда сытые кони вынесли возок на самую вершину Бирючьего Кута, откуда было рукой подать до хутора Мишкина и господского дома, Платов приказал остановиться и сошел на дорогу. Внизу на несколько верст окрест сияла горсточка маленьких и больших огней. Он подумал о том, что пройдут годы и этих огней станет во много крат больше и по вечерам они станут заливать своим светом не только равнинную центральную часть Новочеркасска, но и его склоны, потому что и склоны горы будут густо облеплены новыми зданиями. Расстроится во все стороны столица Войска Донского, им основанная и защищенная, только его, атамана, уже не будет.

— А будет ли тогда справедливость? — спросил себя Платов, но лишь вздохнул вместо ответа. И, вглядываясь в еще негустую, резко очерченную цепочку огней, твердо вымолвил: — Пусть люди, что придут вместо нас, будут счастливы!

Книга вторая

Часть первая

Якушевы

Я прошу тебя, время, остановись! Но не для того, чтобы пересчитать морщинки собственной памяти и поскорбеть об ушедшем. Как нужна эта остановка, чтобы оглянуться назад и продолжить рассказ о потомках донского казака Якушева.

Рано или поздно почти все литераторы обращаются к собственному жизнеописанию. Один это делает в самом начале своего творческого пути, другой в середине или в конце. Не избежал подобной участи в какой-то степени и я. Разница только в том, что героем этой книги стал не сам я, а современник мой и ровесник Вениамин Якушев, прямой потомок доброго, не сломленного временем казачьего рода. Жили мы с ним на окраине Новочеркасска, часто бывали друг у друга в домах, а сказать по правде, так скорее всего во дворах, потому что нас, вихрастых босоногих ребятишек с грязными ногами и неотмытыми локтями, с носами, шмыгающими от насморка и весной и осенью, родители далеко не всегда впускали на игрище в дома, а гораздо охотнее предоставляли дворы либо настойчиво рекомендовали удалиться на залитый солнцем бугор, с которого глазу открывались невиданные просторы: и займище, затопленное в весеннее время до самого горизонта талой водой, — по нему, словно распустившиеся белые цветки, вольно разгуливали лодки под парусами, и железнодорожная насыпь с бесконечно грохочущими поездами, и многое-многое другое, что рисовалось воображению мальчишеского ума и чего, может, не было никогда в действительности и никогда не будет. Мальчишки с окраины любили мечтать и нередко ошарашивали друг друга бессвязными на первый взгляд восклицаниями.

— Слушай, — неожиданно взрывался конопатый Жорка Смешливый, — а вот если бы оттуда, из-за поворота, из-за Васильевской мельницы, вырвался бы не товарняк под маневровой «кукушкой», а Платов со своими казаками, а они все на конях, в седлах, с пиками… И песню боевую поют! Вот было бы! А?

Венька Якушев, сузив глаза, смотрел в сторону новочеркасского вокзала и, не соглашаясь, качал головой:

— Платов? Из-за нашего бана чтобы вырвался? Ну и хватил ты, кореш! Тю! Да разве это возможно? То ж время какое далекое было. Если бы кто вырваться и мог, так это какой-нибудь кавалерийский эскадрон, и во главе с самим Буденным. Понимаешь, впереди тачанка с пулеметом, Семен Михайлович на ней, а позади всадники. На шлемах звезды горят, и эту песню поют, которую нас в классе учитель пения назубок выучить заставил: «С неба полуденного жара — не подступи! Конная Буденного раскинулась в степи». Вот это было бы да! А ты про Платова… То ж старина ведь какая!