Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Староста пошел присмотреть, как связывают лошадей. Генрих и Виппо остались одни в тесной, дымной горнице. Генрих смотрел на огонь в очаге, Виппо сидел, облокотясь на стол и сгорбившись, как глубокий старик.

— Послушай, — вдруг сказал Генрих, — куда девался Бруно?

Виппо кашлянул и смущенно заморгал, — видно, не сразу понял, о ком речь.

— Бруно?

— Ну да, Бруно. Ты что, Бруно не помнишь? Он у цыган лошадей принял и в Зеленый Дуб погнал, когда ты с нами в Осиек отправился. Помнишь?

— Ах, да, — словно просыпаясь, сказал Виппо. — Бруно. Славный был парень. Но когда я вернулся из Италии, куда ездил с вашей милостью, Бруно уже не было в моем замке. Забрал он всех моих лошадей и удрал в Венгрию. Там его и убили. А мне только десять лошадок вернули.

Виппо говорил как сквозь сон, медленно и тягуче, — казалось, он с трудом вспоминает те далекие времена.

— Давно это было, — сказал Генрих. — С тех пор ты сильно изменился, Виппо.

— Ох, правда! — ответил Виппо. — Тогда я был рыцарем, замки у меня были, сам Барбаросса у меня гостил. А теперь кто я? Старый еврей.

— Как же это получилось?

— Сам не знаю. Приехал тот человек, у которого я десять лет замки арендовал, потом и другие из Святой земли вернулись. Еще подали жалобу кесарю, что я не хочу отдавать замков. Пришлось отдать, и не стало замков.

— Вот как! Выходит, замки были не твои?

— Разве у еврея может быть замок? Имеешь домишко, и на том спасибо…

— Так чего ж ты впутался в это дело?

— А дело было неплохое, очень даже хорошее дело. Со времен святого Бернара не попадалось мне такое выгодное дело, как эти замки. И Гедали там жил у меня, и его семья… И все считали меня рыцарем.

— Ха, ха, ха! — засмеялся Генрих. — А помнишь, как тебя в Осиеке монах узнал?

Виппо вздохнул.

— А потом еще просил у меня прощения.

Оба улыбнулись.

— Ну, а зачем ты сюда приехал? Только состарился здесь, а добра не нажил.

— Добра не нажил? Что ж, зато живу. Каждому человеку надо как-то жить. Вот и привела меня судьба на Вислу…

— А на Рейн тебя не тянет? Не хочешь на родину?

— На родину? Что это значит — на родину? Где моя родина? Мне лучше всего здесь, в моей «вилле», на виноградниках, которые я сам велел посадить. Гедали все меня уговаривал: «Уезжай, мол, и ты, Виппо, из этого поганого края». И Пуру хотел дать мне в жены, а я крепко ее любил, эту Пуру. Но я ему сказал: «Эх, Гедали, и в других краях не лучше, и там, если еврейка войдет в храм, ее побьют камнями. Так заведено повсюду. Храм не для евреев».

Генрих молча слушал и дивился, что речи Виппо его не волнуют. Неужто так скоро все забылось? А Виппо продолжал, словно причитая над покойником.

— «А ты думаешь, — сказал я Гедали, — легко было князю, когда он приказал нашу Юдку побить камнями? Думаешь, не плакал он потом, не заперся в своих покоях? Думаешь, он ел, пил, веселился? Но князь в себе не волен, князю судьба назначила делать, что положено и что ему господь бог велит. Нет у него своей воли, а должен он подчиняться воле божьей и законам божьим. Князь есть князь. И ежели господь бог прикажет ему убить родных братьев, он должен их убить».

Генрих отвернулся от огня, бросил быстрый взгляд на Виппо. Но тот прикрыл глаза и начал раскачиваться, как на молитве.

— Виппо, — шепнул Генрих, желая пробудить его.

— «Я остаюсь, — сказал я Гедали, — остаюсь здесь, потому что мой князь — великий князь. А слуге, который служит великому князю, тоже честь немалая. Я для князя обо всем позабочусь, похлопочу, а он меня поведет к славе. Вот Урия сражался за Давида, даром что царь забрал у него жену; сражался и победил врагов Давидовых, и славен стал в памяти людской, хотя ненавидел Давида за несправедливость».

— Ты веришь в меня? — спросил Генрих.

— Верю и всегда верил, — ответил Виппо уже обычным своим голосом. — А для кого я трудился? Для кого копил серебро и монеты менял? Меха собирал, лошадей растил, красные щиты готовил? Для себя? Нет, не для себя, а для князя. Потому что я знал — так надо, и теперь опять надо это делать. Кесарь думает, что он тут правит, но правит не он. И ежели бы тогда Болеслав поднатужился, еще неизвестно, что бы теперь здесь было…

— Послушай, Виппо, а если мне это не удастся?

— Может быть, и не удастся. Ведь нынче каждый в свою сторону тянет, все вразброд пошло, глядишь, и у нас разведется видимо-невидимо этих престолов, княжеств, земель… А тебя, князь, никто здесь не понимает. Разве Герхо, но этого мало. Говорек задирает нос, а князь Казимир… Князю Казимиру и в Вислице хорошо, человек он, конечно, хозяйственный, но нет у него великих замыслов. Он-то не доставал корону из гроба Щедрого…

— Что толку в этой короне? Надо иметь силу надеть ее.

— Да, князь, может быть, и не удастся. Но все равно пора начинать, сказал Виппо и сразу умолк, будто испугавшись собственных слов. Но Генрих выслушал их равнодушно, — он и сам давно это знает, ничего нового старик ему не сообщил. Под окном хибарки топали лошади, фыркали и терлись друг о дружку боками. Лошадей у него достаточно, рыцарей тоже, и обучены они по всем правилам иерусалимской ратной науки. Князь, не отрываясь, смотрел на огонь в очаге, — казалось, он засыпает.

— Пора начинать, — повторил Виппо.

— Сам знаю, Виппо, — молвил Генрих и, резко поднявшись, распахнул двери. В туманном осеннем воздухе темнели крупы лошадей, за ними виднелся одетый в золото лес вокруг хибарки. Марек громко бранил работников-пруссов.

— Тамплиеры подговаривают меня идти на пруссов, — сказал Генрих, стоя в дверях и потягиваясь. — Слишком много меду я выпил! — прибавил он вдруг.

— На пруссов? А зачем это им?

— Распространять веру христианскую.

— И пригнать еще невольников, чтоб землю им обрабатывали. Богатства им захотелось.

— Может, и так, — сказал Генрих. — Но предлог хороший.

— Только предлог. Иначе они бы и шагу не сделали.

— Я тоже хотел бы окрестить пруссов.

— Ох, князь! Сперва надо бы окрестить самих тамплиеров!

Генрих испытующе взглянул на Виппо, но тот снова прикрыл глаза.

— Что-то нынче ты разговорился! — заметил Генрих, отворачиваясь к дверям.

— Если старый еврей тебе это не скажет, так кто же скажет?

— А разве обязательно надо об этом говорить?

— Иной раз надо, князь, особенно вот в такой глуши, когда вокруг одни лошади.

— Благодарю тебя, Виппо, ты мой друг.

— Я — слуга.

— Но если я потерплю неудачу…

— Мне уже ничего не надо от жизни.

— Состарился ты.

— Да и ты, князь, тоже состарился. Только мир всегда молод.

— Состарится и он.

— Аминь.

30

Весной следующего года Генрих часто ходил на холм над Вислой, расположенный среди поля, как раз за тем холмом, который он отдал монахам, чтобы поставили там в честь святого Иакова костел в новом вкусе. Оба эти холма пользовались дурной славой у сандомирских горожан и у духовенства, особенно же холм, на котором был выложен круг из камней. То было место, где когда-то побили камнями колдунью. Но с тех пор прошло много лет, о ней уже складывали легенды, как о короле Попеле, и странно было Генриху слышать эти россказни, представлявшие в невероятном, искаженном виде то, в чем он сам принимал участие. Юдку изображали уродливой дьяволицей, а Генрих, слушая это, все думал о той минуте, когда еврейка переступила порог костела. Что погнало ее туда? Жажда познать истинного бога или только желание стать равной ему, своему любовнику?

Летом Генрих ездил на лодке в ту сторону, где с реки был виден холм смерти. Юдка, маленькая Юдка некогда стояла над такой же рекой рассказывал ему Тэли — и, воздев руки, восклицала: «И когда Тристан покинул Изольду…»

Вода в Висле была лиловая, а конусообразный холмик, на котором погибла Юдка, казался горой изумрудов. Изумрудное ожерелье, купленное ценой измены и греха, видел Генрих у королевы иерусалимской. Ему хотелось поставить на этом холме крест, хотя бы деревянный, но стыдно было кому-нибудь признаться в этом, — да никто не понял бы его чувств. Преданного, почтительного Герхо с его иронической усмешкой Генрих просто побаивался. Лестко под башмаком жены, а больше никого нет. Не может же он приказать, чтобы крест поставил Виппо!