Проигравший. Тиберий

Назавтра толпы народа, собравшиеся на городских улицах и вокруг Марсова поля, были приведены в некоторое замешательство огромным количеством солдат, расставленных повсюду. Это могло говорить только об одном: власти перестраховывались на случай возможных беспорядков. Надо сказать, что римляне еще не привыкли к ограничениям такого рода — до сих пор им позволялось беспрепятственно любоваться зрелищами и участвовать в общественных мероприятиях. Теперь же, видя, что и на улицах особенно не потолкаешься, и на Марсово поле, чтобы увидеть погребальный костер, удастся пройти не каждому, люди начинали подумывать: а не меняется ли в их государстве что-то к худшему? Многие тут же вспомнили родительские и дедовские рассказы о том дне, когда был убит Юлий Цезарь, и народу была возвращена свобода — тогда тоже было введено нечто вроде военного положения в Риме, но это хотя бы могло считаться оправданным, потому что не все в Риме одобряли убийство Цезаря и беспорядки действительно могли возникнуть. Но зачем так строго охранять погребение старика Августа, которого чтит каждый? Ведь император умер собственной мирной смертью. Войска на похоронах Юлия, препятствуя весьма возможному кровопролитию, защищали новый порядок, основой которого были свобода и народовластие. Какой порядок защищают солдаты сейчас? Новая власть и без того надежно защищена — достаточно лишь взглянуть на рожи этих преторианцев, что выстроились в угрожающие шеренги и изображают из себя хозяев над жизнями простых людей. Впечатление недобрых перемен усилилось, когда на всех площадях и перекрестках стали громко зачитывать эдикт Тиберия — обращение к народу с требованием соблюдать порядок и не мешать похоронам.

Таким образом, церемония погребения хотя и была проведена с необычайной пышностью — сенаторы на плечах внесли Августа на костер, и потом, когда он сгорел, видные представители всадников, босые и в неподпоясанных туниках, собирали прах императора горстями, под многоголосый плач и молитвы жрецов, — все равно у народа сложилось мнение о некой поспешности этой церемонии. Находились злые языки — они пускали слухи о том, что в покойном старом Августе не было ничего божественного. И очень многие, обиженные тем, что им не дали как следует насладиться зрелищем, охотно соглашались с этими зловредными слухами. И даже вспоминали некоторые дела и поступки Августа, вовсе не соответствующие тому светлому его образу, что еще недавно рисовался всем с такой непререкаемой отчетливостью.

Как-то вдруг вспомнилось, что таких неблаговидных делишек на совести у Августа много, даже чересчур. С чего он начал свое правление? С того, что развязал гражданскую войну против Антония. А когда почувствовал, что Антоний ему нужен, заключил с ним мир. Только имея такого прославленного полководца своим союзником (Лепид был просто тряпка), Август мог надеяться на то, что устранит всех, кто будет в дальнейшем противиться его единоличной власти (и Антония тоже, но в последнюю очередь). И он победил своих врагов, блистательный Август, — но какой ценой? Сначала были кровавые недели и месяцы проскрипций, когда вода в Тибре текла красного цвета (и достойнейший Цицерон был тогда обезглавлен [60]). Потом Антоний помог Августу разбить войска убийц Юлия Цезаря — Кассия и Брута [61], потом — Секста Помпея [62]. Добиваясь дружбы Антония, Август даже породнился с ним, отдав ему свою сестру Октавию, — и за это родство Антоний в конце концов расплатился смертью.

И еще многое припомнили Августу: убийство Гирция [63] и Пансы (теперь, через пятьдесят лет, никто не сомневался, что их убил Август), Варрона Мурены, Помпея, Лепида, Эгнация, Юла — и еще других выдающихся римских граждан. Не обошла народная молва и семейные дела Августа — и развод с ни в чем не виноватой перед ним Скрибонией, и жестокость по отношению к обеим Юлиям — дочери и внучке, а также — к несчастному Агриппе Постуму. И разумеется, в народе на все лады склонялась Ливия — ее называли виновницей множества бед, обрушившихся на Юлиев род. А разве менее велика была вина Августа, пригревшего возле себя эту злобную суку, эту ядовитую змею — Ливию (на которой он и женился-то преступным путем, украв беременной у своего друга Клавдия Нерона)?

Общее разочарование в бывшем императоре могло бы быть еще большим, если бы не появилось все-таки одно доказательство его божественности. Нашелся один человек, по имени Нумерий Аттик, — вполне уважаемый, имеющий преторское звание, который утверждал и клялся всеми святыми богами, что видел, как душа Августа прямо с погребального костра воспарила и торжественно вознеслась на небо, где ее, должно быть, приняли в свой круг другие небожители. Клятве Нумерия Аттика поверили, а Ливия, в награду за такую особенность его зрения (он увидел то, чего не смогли разглядеть остальные), заплатила ему миллион сестерциев. Правда, об этом узнали гораздо позже, от служанки ясновидца, которая подслушала, как Аттик хвастался своей жене.

Сразу после похорон сенат постановил считать Августа богом, ввести его культ, построить в Риме и во всех крупных городах, как в Италии, так и в провинциях, храмы в его честь и учредить коллегию августалов — его жрецов — из шести человек.

На следующий день в сенате состоялось оглашение императорского завещания. Все шестьсот членов сената (включая больных, которые были доставлены на носилках) явились как один. И с самого утра прилегающее к зданию сената пространство оказалось заполнено народом.

Весь Рим в этому времени уже знал, что высшие должностные лица государства принесли присягу верности Тиберию — оба консула, Помпей и Апулей, префект преторианцев Сей Страбон, префект по снабжению продовольствием Гай Турраний. Но знали также, что Тиберий пока не принял на себя верховную власть — то ли из скромности, то ли чего-то опасаясь. Правда, он дал пароль преторианским когортам, а это право принадлежало только императору.

(И никто еще не знал, что Тиберий отправил послания всем войскам. В них говорилось, что армия теперь должна подчиняться ему как законному наследнику Августа. И во многих гарнизонах эти послания уже были зачитаны.)

Запечатанный свиток с завещанием в сенат доставила старшая жрица коллегии весталок под усиленной охраной. Охране пришлось пробивать ей путь через толпу.

Тиберий прибыл в сенат также окруженный гвардейцами. Он в последние дни вообще не появлялся нигде без охраны, которую возглавлял Сеян. Это было совсем не то, что дикторская стража, полагавшаяся высшим магистратом. Ликторы со своими фасциями скорее были декорацией, напоминанием о властных правах того, кого они сопровождали, — в спокойное время правления Августа им не так уж и часто приходилось пускать в ход розги. Охрана Тиберия была совсем другое дело. Гвардейцы-батавы, плохо говорившие на латыни и не разбиравшиеся в римских традициях, знали одно: жизнь и покой их хозяина священны и неприкосновенны, поэтому никто не имеет права приближаться к нему и разговаривать с ним, если хозяин сам того не захочет. Они гневно сверкали глазами на толпу и недвусмысленно потрясали своими короткими копьями. Сеян, командовавший ими, был им под стать. Он не отпускал рукоятки меча, висевшего на поясе, и непрестанно вертел головой, словно был уверен в том, что враги находятся рядом, и хотел их получше разглядеть. От такой охраны невольно держались подальше. О, где ты, дикторская вальяжность, дикторское благообразие, что так естественно смотрелось на улицах и площадях Рима и было своеобразным украшением великого города? Батавы и командовавший ими Сеян вошли вместе с Тиберием внутрь здания — что тоже было новым и не совсем понятным, как для окружившего сенат народа, так и для самих сенаторов.

Вообще было много строгостей, которые казались излишними. Например, из всех людей, подписавших завещание Августа в качестве свидетелей, в здание были пропущены только те, кто относился к сенаторскому сословию. Остальные лишь показали свои печати чиновнику перед входом — и вынуждены были, пожимая плечами, присоединиться к народу и ждать, когда им объявят, чем кончилось заседание. А ведь этим людям доверял сам Август, и они были всадниками, как и он! Унизительная процедура вызвала в толпе множество насмешек, но находились и такие, кто сочувствовал обиженным всадникам.