Плач к небесам

Но в дни, последовавшие за этим маленьким триумфом, он не переставал думать о матери, хотя и от его любви к ней, и от ощущения ее красоты и воспоминаний о редких минутах нежности уже мало что осталось.

Она была теперь женой Карло. Она принадлежала ему. Но как она могла после всего верить этому человеку? А в том, что она доверилась ему, не было ни малейшего сомнения.

И хотя гнев чуть ли не ослеплял его, Тонио знал, разумеется, ответ на этот вопрос. Она поверила Карло потому, что должна была поверить, поверила для того, чтобы продолжать жить, чтобы сбежать из своей пустой комнаты и пустой постели. Что оставалось ей в этом доме, если не Карло?

Временами, когда эти мысли почти не переставая крутились у него в голове, он не мог не вспоминать ее страдания, ее одиночество и те вспышки жестокости, которые даже теперь, по прошествии многих лет, напоминали о себе мурашками по коже.

Запертая в женском монастыре, она бы умерла, в этом он был уверен, а его брат, его могущественный и хитрый брат, его оклеветанный, добродетельный и своенравный брат женился бы на другой.

Нет, она стояла перед немыслимым выбором, а жить с мужчиной без его любви было для нее так же невыносимо, как в монастырской келье. Ей обязательно нужна была любовь мужчины, а также его защита и имя. Но что дали ей имя и защита в ее прошлом?

– А я опять обреку ее на одиночество, – пробормотал Тонио. – Сошлю ее назад в ее монастырь…

И он снова вспомнил ее под черной вдовьей вуалью.

Эта картина была для него реальной – более реальной, чем сцены крещения этих детей или неведомой ему жизни того дома, которые рождали в его воображении эти письма.

Обернувшись к нему, мать бранила его. Сжав кулаки, осыпала его проклятиями. Он слышал, как за много лет и миль отсюда, за смутным видением воображаемого будущего, она кричит: «Я бессильна!», и его гнев неумолимо уходил куда-то в сторону, не затрагивая ее, так что она превращалась в тень, способную повлиять на ожидающее его не больше, чем влияла на его прошлое. Она была потеряна для него, вправду потеряна. И все же глаза его снова и снова туманились, когда он думал о ней, и он резко отворачивался, с бьющимся сердцем, каждый день встречая в церкви одетых в черное женщин, пожилых вдов и вдов молодых, которые зажигали свечи, стояли на коленях перед алтарем, шли черными тенями по улицам в сопровождении старых служанок.

На него посыпалось теперь множество приглашений спеть на частных ужинах или концертах. Однажды он даже посетил дом той пожилой маркизы, которую встретил в свой первый визит в дом графини Ламберти.

Но со временем он стал отказываться от любых приглашений.

Гвидо, конечно же, был в ярости.

– Нужно, чтобы тебя слышали! – убеждал он. – Нужно, чтобы тебя видели и слышали в самых значительных домах. Тонио, о тебе должны узнать иностранцы, как ты не понимаешь!

– Но они могут прослышать обо мне и прийти послушать меня сюда, – пожал плечами Тонио. – Ты слишком много требуешь от меня! – убежденно воскликнул он. – А потом, маэстро вечно жалуется на то, что студенты слишком много времени проводят в городе, много пьют…

– Ох, прекрати! – сердито оборвал его Гвидо.

Так или иначе, но консерватория стала единственным местом, где теперь выступал Тонио.

Он все больше времени проводил в классах – за исключением тех часов, что занимался фехтованием, – и никогда не принимал предложения других молодых людей присоединиться к их компании в кабачке или на охоте.

И снова и снова он встречал повсюду светловолосую художницу. Так, она оказалась в францисканской церкви, куда он пришел с другими студентами на обычное выступление. В другой раз он увидел ее в театре Сан-Карло: роскошно одетая, она сидела в ложе графини, не отвлекаясь смотрела на сцену и все время казалась погруженной в музыку.

И она приходила в консерваторию на каждое его выступление.

Время от времени он возвращался в дом графини с одной-единственной целью, хотя никогда не признавался себе в этом. Он ходил в часовню и смотрел на изысканные, темные по колориту фрески, на удлиненное лицо Девы Марии, на ангелов с мощными крыльями и мускулистых святых. Делал он это всегда в поздний час и всегда выпив чуть больше вина, чем следовало. А встречая художницу в бальном зале, смотрел на нее так открыто и долго, что ее семья, конечно же, должна была бы воспринять такую дерзость как оскорбление.

Но этого никогда не происходило.

Однако больше всего его поглощала консерваторская жизнь, и ничто не могло по-настоящему нарушить ее распорядок и его каждодневное счастье, не считая писем Катри-ны, которые, несмотря на то что он редко ей отвечал, становились все более и более откровенными.

Эти письма, которые всегда доставлял из посольства один и тот же молодой венецианец, были явно предназначены для чтения наедине.

Она тоже сообщила ему о рождении у Марианны второго ребенка и просто добавила, что этот ребенок так же здоров, как первый.

«Но незаконнорожденных отпрысков у твоего брата гораздо больше, чем законнорожденных, во всяком случае так мне рассказывают, и, похоже, даже его блестящие успехи в Сенате и советах не в состоянии удержать его от бесконечного наслаждения прекрасным полом.

Матушку твою, однако, он боготворит, и ты можешь нисколько не беспокоиться на ее счет.

Всех приводят в восхищение его энергия, сила и способность трудиться от зари до полуночи. А тем, кто выражает свое восхищение вслух, он тут же отвечает, что это пережитые им ссылка и несчастья научили его ценить жизнь.

Конечно, при малейшем упоминании имени его брата Тонио у Карло тут же на глазах выступают слезы. О, как счастлив он услышать, что ты вполне благополучен там, на юге, и тем не менее он очень озабочен известиями о твоем пении и твоих успехах в фехтовании.

«Сцена? – спрашивает он меня. – Ты считаешь, он и в самом деле мог бы пойти на сцену?» Он признавался мне, что представлял себе тебя таким, как твой старый учитель, Алессандро.

На что я заметила, что ты скорее намерен стать новым Каффарелли. Видел бы ты выражение его лица!

«В таком случае все будут его жалеть! Ты только вообрази! Представляешь, – говорит он, – что значит для него, если ему будут все время напоминать об этом бесчестье!»

«А эти дуэли! – говорит он мне. – Что ты скажешь обо всех этих дуэлях? Я ведь хочу лишь того, чтобы он был в покое и безопасности».

«Так-то оно так, – замечаю на это я. – И нигде нет большего покоя и безопасности, чем в могиле». На это он реагирует еще более эмоционально и покидает мой дом, обливаясь слезами.

Но вскоре он возвращается, изрядно отяжелевший от вина и уставший от игорных домов. И, глядя на меня затуманенным взором, обвиняет меня в назойливости и говорит: "Да, ты должна знать, я часто думаю о том, что для моего несчастного брата Тонио было бы куда лучше, если бы хирург сплоховал и нанес ему более значительное увечье и теперь он был бы уже на небесах'.

«Но почему? – изумляюсь я. – Какие ужасные вещи ты говоришь! И почему? Ведь он процветает!»

«А что, если его зарежут на какой-нибудь дурацкой дуэли? – вопрошает он. – Я не перестаю беспокоиться о нем ни днем ни ночью». И говорит, что никогда не отошлет тебе шпаги, о которых ты просил.

«Но шпаги можно купить где угодно!» – замечаю я.

«О мой брат, мой маленький братишка! – говорит он с таким чувством, что мог бы выжать слезы из публики. – Знает ли кто-нибудь, что я перенес!» И тут же отворачивается от меня, как будто не может доверить мне как особе слишком бесхитростной и неспособной к сочувствию всю меру своих разнообразных сожалений.

Но, честно говоря, Тонио, я прошу тебя быть осторожным и мудрым. Если он услышит о твоих успехах в фехтовании, то решит еще, что вынужден отправить в Неаполь пару дюжих бравос, чтобы они тебя охраняли. Думаю, что ты нашел бы компанию такого рода людей весьма стесняющей, если не сказать удушающей. Так что, Тонио, будь осмотрителен и разумен.