Жестокая конфузия царя Петра

Над этим он изрядно поломал голову со дня размена трактатами. Допрашивал Феофана, Кантемира, Головкина, Шереметева. Все сходились в одном: визирь-де опасался бунта янычар, равно и стойкость русских не давала надежды.

Некое прояснение можно было усмотреть в письме Луки Барки Савве Рагузинскому. Лука, находившийся в самой гуще политических событий турецкой столицы, знал многие обстоятельства, ибо сносился со знатными чиновниками Порты и послами европейских держав. И даже, говорят, был вхож к самому каймакаму, второму лицу после визиря.

Лука сообщал: «Везир... самому салтану доносил, что... неоднократно турки наступали и никогда устоять не могли, но назад утекали, и когда был у них бой с пехотою при реке Пруте, то уже турки задние начали было утекать, и ежели бы московичи из лагеря выступили, то бы и пушки и амуницию турки покинули, и в том ссылается на вышних и нижних офицеров. Когда во второй день рано велел и паки наступать, то и янычары все отказали, что они выступать не хотят и против огня московского стоять не смогут».

«Стало быть, они более нас испугались и готовы были отбой бить, — удивился Пётр. — Поди знай! Воистину: у страха глаза велики. Но всё едино: из той ловушки без великого урону было не выбраться. А уж о виктории и помышлять не приходилось».

Продолжала теснить его обида и грызть совесть, сколь ни пытался он всяко развеяться и за шаховой игрой с Феофаном, и за утешными разговорами с Кантемиром и Макаровым, и за любовными играми с царицей.

Вдобавок стали вспоминаться разные досаждения. Некогда драгоценную шпагу с золотой насечкой и индийским лалом в рукояти преподнёс он как презент брату Августу. Знак то был особый, символ нерасторжимой дружбы. И что же? После Полтавы взяты были в трофеях некоторые вещи короля Карла. И среди них — та самая шпага!

Вот что удалось ужать от пленённых шведских генералов. Брат Август, припёртый Карлом, в угождение ему ту шпагу отдарил. Вот тебе и союзник! Вот тебе и фат!

Такой он — Август. Сильный — слабосильный. Всё на словах. Веры ему нет и более не будет. А отречься нельзя: политика. Отречёшься — союзником меньше станет в политических играх, кои стали не меньшее значение иметь, нежели игры военные. И потому в письмах к нему приходится блюсти политес, именовать его любовными словами.

А за всех союзников пришлось расплачиваться ему, Петру. Шереметев счёл итог кампании — сполна испил чашу горечи. Всего померших и без вести пропавших насчитано было 27 285 душ. А павших в бою — всего 4 800. Скорбный итог: сверх двадцати двух тысяч без толку пропало!

На Пруте русских было: кавалерии — 6692, инфантерии — 31 554, итого — 38246. Пушек было — 122. Молдаван — сверх пяти тысяч. С турецкой же стороны, как писал Шафиров, ссылаясь на доверительное сообщение визирского секретаря Омера-эфенди, было конницы и пехоты 119 665 да 70000 татар Девлет-Гирея, всего же войска 189 665 душ да пушек 469.

   — С таковою махиною даже при полной неискусности турок нас запросто задавить мог, — сказал Пётр себе в утешение.

   — Верно, государь, — согласился Феофан, двигая пешку на королевском фланге. — Злоумышление турецкое славою российскою побеждено есть. Дерзнул сложить я стих в подражание знаменитым одописцам, коего список повергаю я к стопам вашего царского величества.

   — К стопам, говоришь? А сам на стол кладёшь, — усмехнулся царь. — Ну да ладно — чти своими устами.

Феофан прочистил горло и, словно проповедь, нараспев стал читать, позабыв сделать очередной ход:

   — Складно сложил, Феофане, — Пётр был тронут.

   — Терцинами, в подражание великому италийскому поэту Данту.

   — Не ведал за тобой дара пиитического. Однако твой ход. — Пётр подождал, пока Прокопович сделает ход, а затем неожиданно спросил: — А дан ли тебе дар предвиденья?

   — Вижу будущее, — уверенно отозвался Феофан. — Будущее великого царя, непобедимого владыки. Более, государь, такового афронта не потерпишь, ибо глупый-то киснет, а умный всё промыслит. Промыслит царь Пётр Алексеевич славу бессмертную, молвлю без боязни.

   — Льстец ты, хоть и утешительны слова твои, — Пётр махнул рукой. — Лесть надобна глупому, который, по слову твоему, киснет. А ведь и я кисну, стало быть, глуп. Кисну, ибо итог сей кампании покою не даёт.

повторил Феофан. — Человек совестливый Богу угоден, и он его вознаградит.

   — Твоими да устами мёд пить, — вздохнул Пётр. — А ведь сколь народу понапрасну полегло, вот что обидно. Понапрасну! С утерею прежде завоёванного. Войска жаль: оно ещё на многие походы занадобится. Всё, что у шведа побрали, всё за Россией оставлено. Но за то грудью стоять придётся, доколе брат Карл не подпишет окончательного миру. А он, коли выйдет из турок, снова зачнёт с нами войну.

   — Король Карл либо ещё кто принуждён будет к миру победоносным оружием российским.

   — Дай-то Бог, Феофане, дай-то Бог, — и Пётр размашисто перекрестился. — Ибо не о себе радею — о царстве. Однако ходи, не забывай.

Сыграли четыре партии, счёт был равный. Пётр велел Феофану играть в полную силу и не угодничать. Феофан, знамо дело, старался, дабы в угодники не попасть, хотя и видел, как огорчался царь, когда проигрывал.

Пётр был игрок сильный и прежде чаще всего выигрывал. Но сейчас пребывал в рассеянии, мысль его блуждала в стороне от шаховой доски, и Феофан это видел и понимал. Всяк властитель самолюбив, и самолюбие его изнежено: не тронь, не наступи, не задень. Пётр не был исключением: самолюбие его было уязвлено. Оно было подобно незаживающей ране. Кто же тот искусный врач, кто её заживит? Время? Оно врачует простых смертных. Но Феофан понимал: Пётр не из сего ряда — не простой он смертный, не обыкновенный какой государь, а монарх великий.

Пётр Великий! Через много лет он повторит с Сенатом и новопоставленным Синодом: Пётр Великий и Отец Отечества.

Рана затягивалась снаружи, изнутри же всё ещё язвила. За многими заботами царь о ней позабывал: тому способствовал быстрый и утомительный марш.

По-первости шли и ночью, дабы как можно далее уйти от места бесславной битвы. Шли, перемогаясь, побросали, пожгли всё, что отягощало.

За русской армией, как шакалы, в надежде поживиться, следовали конные татары. Они охотились за отставшими, отбившимися по слабости. И царь приказал возглавить арьергард двум доверенным и надёжным генералам: князю Михаиле Голицыну и Адаму Вейде.

Татары всё прибывали, становились всё наглей. Голицын приказал кавалерии делать вылазки, стрелять и рубить без пощады. Шереметев, посетовавший визирю на татарское бесчинство, получил его благословение на расправу. И не менее пяти десятков зарвавшихся татар осталось лежать в поле.