Меншиков

— А и многим же ещё надо здесь обзаводиться! — весело сказал Меншиков своим глуховатым голосом и, ступив на коврик, услужливо расстеленный возле кареты, крепко счистил о её подножку снег с подошвы ботфорта.

Был пасмурный, мглистый мартовский полдень. Косо неслась белая крупа, падая на огороженные частоколами громадные пустыри, серые слободы, на ухабистые улицы-першпективы, на ярко размалёванные амбары, сараи, провиантские магазины, цейхгаузы. За поленницами дров — колотых пней, сложенных меж кустами голого лозняка на задворках снежными шапками бухты просмолённых канатов, штабеля досок, горы камней, а далее, под низким белёсым небом, расстилалась, насколько хватал глаз, пустыня волнообразного наста. Сизый туман обволакивал беспредельные болотины, необъятные овражистые поля, скрывал унылую панораму зимней Прибалтики с её глубоченными сугробами, дремучими лесами, чёрными вихрастыми деревушками.

И на этаком месте нужно было создать новую столицу империи — всё распланировать, осушить, одеть в камень и вымостить, потом заселить, потом вывезти горы мусора, грязи, навести чистоту и порядок… И всё это быстро! «Время яко смерть!» — государь говорит. «А место здесь… — частенько думалось Александру Даниловичу, — как под первой Нарвой, бывало, Головин говорил: „Вот это сейчас камень, а это болото. Земля-а!.. В этой земле только лягушкам водиться!“»

Вот и сейчас… Прошли дни Герасима-грачевника и сорока мучеников, когда положено прилетать сорокам да жаворонкам, и Алексея божьего человека — «с гор потоки», «с гор вода, а рыба со стану», — и Хрисанфа и Дарьи «замарай проруби»; надвигалось Благовещенье, а за ним следом, апреля первого Марии Египетской — «зажги снега, заиграй овражки», а здесь всё зима и зима! Весной и не пахнет!.. И откуда только этакая пометуха да понизовка берётся?! Было отпустило, пошла падь и кидь, хлопья с былого воробья, а потом вскоре заворотило вкруть, да так, что избёнки стали палить, как из пушек, и даже от лаптей скрип пошёл.

Но нынче всё трогало Александра Даниловича. По какой причине?

Кто его знает! Это чувство, что всё хорошо, всё отлично, бывало у него обычно после долгих приступов тяжкой болезни: испарина по ночам, кровохарканье, припадки удушья не мучили его уже больше недели.

Вице-губернатор Санкт-Петербурга Корсаков, высокий, дородный, в енотовой шубе, накинутой на плечи поверх синего бархатного кафтана, в белых чулках, башмаках с громадными пряжками, смотрел с крыльца с таким рассеянно-тупым выражением, которое у него появлялось, когда он нашкодит и никак не придумает способ вывернуться из весьма неловкого положения. Он сегодня выпил лишнее за обедом, и отёчное, землистое лицо генерала так покраснело, что почти слилось с буклями огненно-рыжего парика; выпуклые, посоловевшие глаза Корсакова бегали, виновато моргали, оглядывая фельдмаршала: шляпу, расшитую золотым позументом, шубу-накидку с громадным бобровым воротником, разрумянившееся на морозе сухое лицо со смеющимися голубыми глазами, искривлённый улыбкой, с ямочкой в уголке, тонкий рот. Кивнув казачку: «Поддержи подножку!» — Корсаков прохрипел:

— Многим-то, многим надо обзаводиться, Александр Данилович, только, видно, здесь без нас будут делать сие…

Это было сказано так неожиданно, что Меншиков слегка опешил.

— Как это «без нас»? — спросил он, подняв брови.

— Да так, ваша светлость… Уж очень того… глубокий подкоп ведёт под нас этот стервец Алёшка Курбатов! А за ним, поди, и другие, тянуться начнут…

— Ах, ты во-от про что! — протянул Меншиков, вскидывая бровями. — Подко-оп… Не подведёт, будь покоен! — Криво, зло улыбнулся, подумав: «Вот ведь, скажи на милость, вывел в люди проходимца, а теперь он же мне пакости строит!.. Нет, каков гусь!.. Н-ну, подожди, „прибыльщик“, мы тебе со лба волосы приподнимем!»

Корсаков помолчал, нагнув голову, потом вымолвил:

— Да ка-ак сказать, ваша светлость… Алёшка дотошный, чёрт! Коли крепко захочет, так раскопает!..

Меншиков рассмеялся.

— Ох, страсти-напасти! Не к ночи бы слышать! — Поправил шляпу на голове и, внезапно краснея и блестя глазами, горячо и грубо добавил: — Не он первый, не он последний. Пусть попробует. У самого рыло в пуху!

— Да ведь у самого-то у самого, — мялся Корсаков, — а оттого нам не легче.

— Ничего, не высосет! — убеждённо отрезал Данилыч. — Авось у меня, — показал крепко сжатый кулак, — не в похвальбу сказано, пока сила есть. И не таких пригибали… Коли что, я, брат, на издержки жмуриться не стану.

Корсаков, подкатывая глаза под лоб, глубоко вздохнул:

— Дай бог, Александр Данилович! Только… — переступил с ноги на ногу, — вашей-то светлости, может, и ничего, а мне, — крикнул, — ау-у — и ноги в траву, и рога в землю!.. Мне за одни хлебные подряды, поди, мало не будет.

Конюх, державший переднего жеребца, зло и умно косившего большим блестяще-лиловым зрачком, улыбнулся и деликатно отвёл глаза в сторону.

У Меншикова глаза потемнели от бешенства. «Нашёл место, пьяный дурак, где язык чесать про такие дела! У крыльца, при народе!..» Но он пересилил себя и только пробормотал, влезая в карету:

— Посмотрим, посмо-отрим… А за всё тем, — махнул рукой, усевшись, — прощения просил: — Крикнул: — Пошёл! — Рывком закрыл дверцу.

— Счастливого пути, ваша светлость! — низко откланивался Корсаков. — Час добрый!

Конюхи посторонились, и шестёрка ладных караковых лошадей сразу тронула рысью. Весело грянули дорожные колокольчики, завыл форейтор. Корсаков смотрел, как за каретой, вытянувшись в сёдлах, на поджарых конях вылетали из ворот обережные драгуны, и думал:

«У иных и старых вельмож кучера карету цугом так закладывать не умеют. Те, нищеброды квасные, на парочках больше ездят. А у этого ишь как! Чин чином! Молодец новый князь, ничего не скажешь, орёл!»

— Вот те и из пирожников вышел. Всем нос утирает! — завистливо шептал про себя. — Везёт человеку!

А лошади уже вынесли карету мимо аккуратных домиков флотских служилых людей и церкви Кирилла Белозерского на укатанную дорогу — в Рамбов.

Долго Александр Данилович рассеянно глядел на желтоватые, замасленные санями горбы сугробов, с гладко втёртым в них конским навозом, на ржаво-желтые еловые вешки, установленные по обочинам. Дорога змеёй извивалась меж оврагами, перелесками и как бы уползала в серую мглу. Под смачное пофыркивание сытых, застоявшихся лошадей и мягкий, ладный топот копыт Меншиков размышлял:

«Почему это я сегодня так разболтался? Да ещё у крыльца, при народе! — Жадно дышал полной грудью: как пудовый камень свалился… — Что значит здоровье! Дороже всего! На душе и хорошо и легко… А всё-таки… и… тревожно… Как будто чего-то не достаёт… И всегда вот так: всё хорошо, хорошо, а потом… чего-то не хватать начинает, дальше — больше… и заныло, пошло-о! Может быть, это из-за подкопов Алёшки Курбатова, о которых говорил Корсаков?»

Думал, прикидывал: по этой причине, может быть, щемит внутри и сосёт и сосёт этакий маленький червячок? Да нет… В деле Курбатова он. Меншиков, вроде как в стороне… Вроде как? А ежели поглубже копнуть?

4

Уже год, как тянется курбатово-соловьевское дело.

Был когда-то Курбатов крепостным, служил маршалком [55] у Бориса Петровича Шереметева, путешествовал с ним за границей, там присматривался, как люди живут, как хозяйство ведут, а больше всего примечал, откуда и с чего доходы берутся у государства. Почему-то к этому особенно прилепился.

Приехав на родину, долгонько он думал об этом. И таки обдумал Курбатов дельце одно, по его расчёту весьма и весьма прибыльное для государя. У Ямского приказа подбросил письмо, надписал:

«Поднести Великому государю, не распечатав». В письме предложил: «для ради умножения казённого интересу» вести в государстве «бумагу орлёную». [56]