Фельдмаршал Борис Шереметев

— Садись, полковник, — кивнул ему Петр на лавку и, дождавшись, когда тот уселся, спросил: — Ну так как там дела, расскажи?

— Худые там дела, государь.

— Знаю. О том денно и нощно сам пекусь. Что Мазепа?

— Мазепа в отчаянье, ваше величество. Он мне вам велел передать.

— Он? Мне? — удивился Петр.

— Да, вам. Но одному чтоб, с глазу на глаз. — Апостол покосился на Головкина.

— Говори при них, они — это я. А граф с Мазепой давно возится. Верно, Гаврила Иванович?

В вопросе царя, в его интонации Головкину слышался упрек: мол, ты вел следствие, ты судил доносителей на Мазепу.

— Верно, Петр Алексеевич, я уж хотел забыть про него. А оно, вишь, опять себя выказывает. Говори, полковник, что там иуда велел нам передать.

— Он хочет назад.

— Назад?! — поразился Петр. — Нет, ты слышишь, Гаврила Иванович? Данилыч? Назад. А! Каково?

— Да, государь, как токмо к нам пришли ваши письма о прощении всех, кто за месяц отстанет от Мазепы, так и он вдруг нет-нет стал поговаривать о возвращении.

— Но сии письма не для него, а для вас — старшины и для рядовых казаков писались. А Мазепа предан анафеме, полковник, ему оборота нет.

— Я тоже ему говорил: государь, мол, тебя, Иван Степанович, вряд ли простит. Но он свое. Я, мол, с таким презентом явлюсь, что мне все воротят — и гетманство и кавалерию Андрея Первозванного.

— Сие прелюбопытно, — сказал Петр и даже заерзал в кресле. — И что это за презент?

— Сам король.

Царь, граф и светлейший переглянулись в великом изумлении.

— Да, он обещает пленить короля и привезти его тебе, — продолжал Апостол. — И тогда, мол, война сразу кончится.

— Ну, братцы, — сказал Петр, — такого оборота я даже от Мазепы не ожидал. И что ж его подвигло на столь смелый и коварный план?

— Одиночество, государь. Да, да. Он думал, что за ним пойдет вся Украина, весь народ. А никто не пошел. Мало того, украинцы бьют шведов. И король за это Мазепу упрекает, мол, обещал войско. Где оно?

— Да, — заметил Петр. — На украинский народ нам обижаться грешно, так бьют шведа, лучшего и желать не надо. А иуда, оставшись в одиночестве, решил другого господина продать. Славно, славно. Ну что, граф, может, найдем тридцать сребреников иуде?

— То все слова, государь, — ответил Головкин. — Пусть свой план на бумаге изложит, вот тогда бы мы…

Головкин неожиданно умолк, дабы не выдавать свои мысли при постороннем, тем более он видел, что царь догадался, о чем хотел сказать граф. Им требовалось именно письменное подтверждение очередной подлости Мазепы, дабы разоблачить его не только перед народом, но и перед шведами.

— Он на сие не пойдет, — сказал Петр. — Слишком хитер. Но попробовать надо. Ты сможешь найти человека и отправить с ним наши условия?

— Найду, — отвечал Апостол. — Ежели надо будет, государь, найду. Но мню я, он не пойдет на это.

— Почему?

— Разве он не догадается, для чего вам нужно его письмо?

— Хорошо. Я вижу, и ты догадался. Тогда скажи мне, полковник, как на духу, на исповеди. Ты лучше знаешь Мазепу, как говорится, с одного копья ели. Скажи, должен я верить ему?

— Нет, государь, веры ему ты не должен являть.

— Спасибо, Данила, за откровенность. И еще: есть среди старшин у него колеблющиеся?

— Есть, государь.

— Кто именно?

— Полковник Игнат Галаган собирается уходить.

— Отчего ж не уходит? Месяц, обусловленный для прощения, уже истекает.

— Он хочет не только полк казаков привести, но и шведов поболе попленить. Я, говорит, перед царем великую вину имею, искупать надо.

— Верно говорит. Но я слово свое держу, принимаю тебя полковником же со всеми к тому привилегиями. Иди под бунчук нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского. Воюй. А я ни сам и никому другому не позволю корить вас прошлым. Ступай, Данила.

— Спасибо, государь, — сказал дрогнувшим голосом Апостол. — Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.

Поднялся и вышел.

Петр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднес прикурить царю.

— Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.

— Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.

Петр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина:

— А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повожжаться? А?

— Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Петр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю еще на Мазепу кормовые высылать учну.

Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что пламя свечей восколебали.

Поздно вечером, перед тем как улечься спать, Петр велел призвать к нему царевича Алексея Петровича.

— Ты звал, батюшка? — спросил юный царевич, несколько обеспокоенный поздним вызовом отца.

— Да, Алексей. Я завтра отъезжаю в Воронеж, ты остаешься за меня.

— Я? — смутился молодой человек.

— Да, да, именно ты.

— Но есть же фельдмаршал, светлейший князь.

— Конечно, есть. Но ты-то царевич, мой наследник.

— Но я боюсь командовать, батюшка, я не умею.

— Тебе и не надо командовать. Пусть они командуют. Твое дело следить, чтоб они меж собой не ссорились, как два медведя в берлоге. Ты должен мирить их. Понимаешь?

— Понимаю. Но Александр Данилович вряд ли меня послушает.

— Я накажу им… Будут слушать. При ком из них желаешь находиться?

— При фельдмаршале, батюшка.

— Ну хорошо, быть по сему.

Борис Петрович не то что был обрадован присутствием в его ставке наследника, но воспринял это как доверие государя и старался, чтоб Алексей Петрович не испытывал ни в чем неудобств. И если в связи с передвижением шведов и ему приходилось менять место дислокации, то в первую очередь на новом месте он приказывал:

— Обеспечьте наследника хорошим помещением, а мне что останется.

Царевич вполне оценил заботу о нем фельдмаршала и однажды за обедом, выпив вина, спросил:

— Борис Петрович, вы любите меня?

— А как же, ваше высочество, — отвечал Шереметев. — Вы наш будущий государь, мы все должны любить вас.

— А вот батюшка меня, видно, не любит, — вздохнул Алексей.

— С чего вы взяли, Алексей Петрович? Как отец может не любить сына?

— Да чуть что, бранит меня.

— Так государь и нас бранит пользы для. Такая уж у него планида. И вас для вашей же пользы иногда пожурит. Отец ведь.

— Нет. Вас по-другому, да и то больше хвалит. А мной бы хоть раз доволен был. Что бы я ни сделал, все не так, все не по его. Заставляет шпионить за мной других.

— Ну уж так-то… Вам это чудится, наверно, Алексей Петрович.

— Где чудится? Съездил надысь в Суздаль мать навестить ^{219} , тихонько, никому не говоря, а он все равно узнал. Так осердился, едва не побил.

— М-да… — вздохнул Борис Петрович с неопределенным оттенком, хотя в мыслях вполне сочувствовал юноше: «Уж что ж за мать-то ругать? Какая б ни была — а мать все же». — Это, наверно, кто-то из ваших людей донес, Алексей Петрович.

— Знать бы кто, тут же прогнал бы.

— Да и потом, шило в мешке никак не утаится, рано или поздно наружу вылезет. Нет ничего удивительного, государю о сыне все знать хочется. Все.

— Я же не лезу в его жизнь, чего ж он в мою лезет?

— Он отец, перед Богом за вас ответствен, Алексей Петрович. Вот станете отцом, сами поймете, надо вмешиваться в жизнь своего дитяти иль не надо.

— Я уж давно не дитятя.

— Для отца сын всегда дите. Вон мой Мишка уже полковник, а для меня все едино дитенок.

За время обеда царевич выпил всю бутылку водки. Один. Даже не приглашая фельдмаршала поддержать его. И это не понравилось Борису Петровичу: «Рановато, однако, он к вину пристрастился. Рановато. Впрочем, не диво — отец с Ивашкой Хмельницким весьма дружен. Хотя, конечно, государь знает время этой дружбе, ни с того ни с сего пить не станет».