По обрывистому пути

Как-то Луша сказала, что Сима позвала ее к себе в воскресенье. Илья помрачнел: это значило, что в воскресенье они не увидятся.

— Идем же вместе, — с надеждой позвала его Луша.

— Да что ты! — почти в испуге отшатнулся Илья. — Там образованные будут, а я один, как дурак в зверинце, как дикобраз в клетке, стану сидеть! — возразил он.

— Дикобраз, — поправила его Луша.

— Ну вот, сама видишь, как! «Дикобраз», а я скажу «дикобраз». Над тобой же насмеются: мол, нашла кавалера!

— А я тоже могу сказать неправильно: какие-нибудь колосники, бегуны, кривошипы, поршни…

— «Поршня», а не «поршни» — удовлетворённо поправил Илья.

— Так что же я, значит, дура?

— Поршня понимать и не женское дело. Ты свое понимаешь!

— А ты — своё! Ты, думаешь, адвокаты в докторском деле смыслят? А Викентий Иванович Фотин — фабричный инспектор, он инженер, так он и в поршнях твоих разбирается! Ведь я со Степашей и с дядей Гришей говорить не стесняюсь!

— Да ведь они все простые, мои-то! — настойчиво утверждал Илья. — Небось мои тебе тоже свой. А там — гимназисты, барышни, да еще и старший фабричный инспектор! Старший фабричный инспектор — это, брат, будет по больше мастера. Это — нача-альник!

Луша понимала, что в чем-то он прав, но была убеждена, что спокойный, уверенный ум, положительное, смелое отношение Ильи к жизни одолеют тайное предубеждение, которое может родиться из случайного неуклюжего слова. Но как убедить в этом Илью?..

— Да чем же ты их хуже, Илюша? Чем хуже?! — отчаянно настаивала она.

— Да ничем я не хуже, а всё-таки там у них ручки целуют, коклетки вилками ковыряют, духами надушены…

Луша остереглась поправить «коклетки».

— Откуда ты взял! Никто там рук не целует, и вовсе надушены. Хорошие люди — и всё… Ты что, Симу не видел?

Илья усмехнулся.

— Видал. Индюшечка жирная, розовая такая, курносая. Очень смешная. Я ее с матерью ветрел, сразу видно, что мать, — тож курносая, круглая… Да я не сказал, что они плохие, а как-то не наши… Ну, не пойду, да и все! — решительно и вдруг с раздражением заключил Илья:

В воскресенье Луша позвала Илью «на пироги», которые ее мать пекла с особенным мастерством. Веселый и довольный Илья вдруг смутился, стал неестествен, натянут, когда в комнату впорхнула Сима, чтобы позвать Лушу с собой. Не зная, куда девать руки, Илья опрокинул чай на колени и залил скатерть…

Наблюдая ревнивым взором за Ильей и за Симой, Луша видела, что Илья вызвал в Симе удивленное разочарование. А Илья так и не смог оправиться от смущения.

Луша сама была так расстроена и раздражена Ильей, что для нее стало неодолимой потребностью показать подруге Илью настоящего, того, которого знала и любила она.

Она позвала Симу кататься на лодке в компании с Любой, с Ильей и Кирюшей, пригласив и Коростелева, с которым, как Луше было известно, Сима готова хоть на край света.

Солнце садилось, когда широкая и тяжелая двухпарная шлюпка с компанией молодежи отчалила от плотов и пошла по затону.

— Кто не привык, тот прощайся с жизнью: сожрут комарищи! — предупредил Кирюша, которого почему-то ни как не смущало общество «интеллигентов».

— А мы их дымком! — закуривая, сказал Коростелев.

— Нашего комара папиросой не прошибешь. На него костры нужны, как на волка! — заметил Илья, налегая на весла. — Нас, слободских, он, однако, не трогает, а вот Симочке и Константину Константиновичу будет плохо. От них комару свежатинкой пахнет!

— Вы пока хлопните по лбу себя. Я вижу, вас трое едят, — засмеялась Сима, на которую, к удивлению всех, почему-то как раз комары не садились.

Вначале медлительная и казавшаяся нескладной, шлюпка вдруг получила инерцию и скользила по глади затона легко, поворотливо, быстро направляясь к противоположному берегу, где потемневший лес подставлял закатному солнцу розовые вершинки.

завел песню Кирюша.

подхватил Илья.

Они бросили весла, и шлюпка, легонько покачиваемая ветром, не спеша двигалась под подшлепывающйй звук небольшой волны.

Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.

высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.

— Хорошо-то как! — шепнула Симочка.

Луше сладко сдавило горло, и радостно увлажнились глаза. Она молча сжала руки подругу.

дружно завершили певцы и взялись за весла.

— 3…здорово, братцы, — с удовольствием похвалил Коростелев. — И ведь что уд…дивительно: все песни о Волге будто нарочно созданы для реки. Т…так они сильно звучат над простором! Удив-вительно просто!..

— А в лесу костёр будем жечь? — с восторгом спросила Сима.

— Без костра мы все просто погибнем. Конечно, костёр! — поддержала Луша.

В несколько сильных взмахов ладья подвалила к берегу и ткнулась носом в песок у кустов.

Затрещали сучья, раздалось перекликанье голосов, по берегу, и вот по сучкам и высохшей хвое побежали веселые огоньки, распространяя по влажной прохладе воздуха ароматный, чуть едкий дымок.

тотчас же запела Любка.

Песню подхватили, и она полетела в просторзатона.

— На все случаи жизни у русского человека припев, — философически заметил Коростелев.

— Душа у нас певучая, Константин Константинович! — серьезно сказал Илья. — Загрустил — поешь, веселишься — поешь, и не хочешь, бывает, а запоешь!..

— А помнишь, Илья, мы с тобой под мороз да под вьюгу как здорово пели, когда с тем паровозом мучились? — напомнил Кирюша.

Илья усмехнулся.

— Я просто со злостью пел, — признался Кирюша. — Прямо скажу — пел до слез. Уж теперь не стыдно — прошло… Руки морозом скорежило, железо к рукам пристывает, аж кожу сдирает, ветер — за ворот, в пазуху, в рукава. Силы нет ни работать, ни петь. Так бы все бросил. А Илья, окаянный, новую песню заводит… Что тут поделать, хочешь не хочешь, а пой! На песнях и продержались… Я да же не помню, какие песни мы пели тогда.

— «Бородино», «Стеньку Разина» и «Вставай, подымайся» — все пели, — напомнил Илья. — А работу покончили — разогрелись на разъезде у печки. Тут бы как раз, пожалуй, и спеть на радостях, а мы — дрыхнуть на целых полсуток!..

Костёр разгорелся. День окончательно смерк, и только на краешке небосклона, как отсвет далекого зарева, чуть светилась красная узенькая полоска между облаков.

Девушки готовили угощение. Дым разогнал комаров, легонько щипал глаза, и была какая-то особая прелесть в этом вечере у костра над водой, под покровом пахучего дыма.

— Из…звините, Симочка, — обратился Коростелев, — а как быть с…со здоровьем Толстого? Раз…зрешается за его здоровье выпить рюмочку водки?

— Да, слыхать, что опять подкачал папаша: что-то опять хворал, в газетах писали! — отозвался Кирилл. — Ну что же, давайте его здоровье!

— Симочка, вы, как главная специалистка по Льву Николаичу, должны дать разрешение.

— Оставьте, пожалуйста, Константин Константинович! — взмолилась Сима. — Льву Николаичу ваша водка не принесёт вреда. Пить ее вредно вам. А что с вами поделаешь!