Катастрофа

«Спарта» направлялась к берегам Стамбула.

Погода с каждой минутой разыгрывалась все круче. Волна все мощнее и мощнее била в скрипящие, готовые в любое мгновение разлететься в щепки, борта.

Цепляясь за каждый прикрепленный к переборкам предмет, Бунин, умудряясь еще поддерживать Веру Николаевну, выбрался на палубу. Вода с шумом неслась вдоль бортов. Крепко, с забивающими дыхание порывами, налетал ледяной ветер. Под его ударами ревели обмерзлые снасти.

Вдруг набежала самая мощная, небывалая до того волна, ударила со всего могучего разбега в борт, осыпав тысячью мелких холодных брызг палубу. «Спарта» накренилась, казалось, сейчас она перевернется килем вверх. И тогда уж, точно, никому, даже самым ловким и отчаянным, не спастись.

Долгие мгновения, показавшиеся вечностью, корабль сохранял опасное положение. Мотор, вращавший лопасти, не цеплявшие водной тяжести, задрожал, застучал отчетливо и гибельно. Палуба под ногами заскользила. Бунин, мертвой хваткой обняв жену, ухватился за медные поручни. Внизу, прямо под ними разверзнулась хищная темно-бурая пучина, готовая поглотить все живое.

Но пароход снова пришел в равновесие. Воспользовавшись кратким затишьем между двух ударов волн, они одновременно взглянули на горизонт. Там, мешаясь с туманной дымкой, чернел берег. Родной берег. Русская земля. Ветер вышибал слезу, застилая взор.

Одолев обратный спуск, перешагивая через ноги и руки разметавшихся на полу людей, они с трудом добрались до своей каюты, которую делили с академиком Кондаковым и его секретаршей.

Никодим Павлович заметно сдал, потерял свою молодцеватость. Как и Бунины, он разместился вместе со своей юной спутницей на узкой полочке «сардинкой» — голова к ногам.

«Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня…

Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную, — в записывала Вера Николаевна. — Спят везде — на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.

Вечером мы выходили на палубу.

Мы в открытом море. Как это путешествие непохоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади — ужас и безнадежность…»

А рядом в кают-компании шло веселье. Певец Федя Рабинович, приняв изрядную долю вина, бесплатно раздававшегося пассажирам, исполнял модную песенку. Рояль, весьма потрепанный, издавал фальшивые звуки шлягера:

Потом за рояль уселся доктор Иосиф Малкин. Красивым тенором, сильно грассируя, он запел:

2

На пятый день плавания по неспокойному Черному морю попали в минное поле. Капитан-албанец, как выяснилось, плохо знал лоцию да был к тому же постоянно пьян. Команду принял один из пассажиров — русский флотский офицер.

Целые сутки плавали среди мин, и только чуду можно приписать, что несчастная «Спарта» вместе с нетрезвым капитаном, роялью и всеми пассажирами не отправилась в последнее путешествие— на тот свет.

И вот на седьмой день «Спарта» вошла в Босфор. Прошли мимо военных фортов Эльмонс, Тели-Табия и, наконец, открылся сказочный Константинополь.

Впервые Бунин побывал здесь в 1903 году. Башни Галаты, дворец Долма Бахче, колонна Феодосия, лавры, митры, махровые розы и весь загадочный мусульманский мир произвели на писателя чарующее впечатление.

Это был его тринадцатый визит на берега Анатолии. И самый несчастный. К Константинополю подошли в ледяные сумерки. Дул пронзительный ветер. В каютах было холодно и сыро.

Дни, проведенные в Константинополе, на всю жизнь остались кошмаром в памяти писателя. С борта парохода турецкие власти всех прибывших направили в каменный сарай — под душ ради дезинфекции.

Мы «бессмертные»! — закричал Бунин, имея в виду, что он сам и Кондаков — члены Российской императорской академии.

По мнению Ивана Алексеевича, доктор, направляющий под душ в холодный сарай, вполне имел право сострить: «Тогда вы не умрете от простуды!» Но он милостиво освободил академиков от сей тяжелой повинности.

Всех прибывших направили ночевать «в какой-то совершенно пустой руине» под Стамбулом, там, где начинаются так называемые Поля Мертвых. Окна были выбиты, и холодный ветер свободно гулял по полу, на котором скорчились беженцы, в полной к тому же темноте.

Уже утром они узнали, что эта руина еще недавно была прибежищем прокаженных.

Одна из эмигрантских газет писала в то время: «Константинополь переполнен русскими… Материальное и правовое положение их ужасно. Бесконечная чересполосица союзных властей, десятки виз, формальных придирок, стояние в хвостах перед канцеляриями и т. п. сильно осложняют малейшее передвижение русского гражданина.

В особенно трагическом положении находятся женщины. Чтобы не умереть с голода, многие из них вынуждены заниматься проституцией».

Не легче русским было и в других странах. «Положение беженцев из России в Литве отчаянное… Министр внутренних дел Драугялис заявил, что ни русского государства, ни русского народа! больше не существует. В Англии русских держат под арестом, пока не представится случай к их выселению из страны…» «Десятки русских беженцев, пробравшихся в Румынию, сообщают о неприветливом, а иногда и грубом отношении румынских властей к ним». «За последние месяцы русская колония в Швейцарии значительно сократилась. Дороговизна жизни и высокий курс швейцарских денег побудили многих русских уехать…»

Куда? Некуда было бежать. Даже из далекой Бразилии, куда добрались самые предприимчивые, пришло сообщение: русским дают лишь самую черную работу.

* * *

Бунин держал курс на Францию.

— Надо скорее уезжать! — твердо сказал Бунин после ночевки на свежем воздухе Поля Мертвых. — Завтра надо получить визу. Но почему не идет Назаров?

3

Еще с борта парохода, когда «Спарта» пришвартовывалась к причалу, но пассажиров не выпускали на берег, Бунин отправил краткую записку доктору Назарову. Для того чтобы черкнуть несколько слов, он взял свою визитную карточку. На ней было напечатано: «Иван Алексеевич Бунин. Почетный академик. Княжеская, 27, тел. 18–21».

На этой карточке академик написал карандашом:

Дорогой Иван Степанович, помогите, выручите нас с Верой Ник.! О нашем положении Вам расскажут. Ваш Ив. Бунин.