Аристономия

ом отрезало.

Вернулась она три года спустя, когда скотина Любимцев ее бросил. Сцена возвращения тоже была чрезвычайно мелодраматична.

Ознобишин тогда лежал в министерской клинике, оправлялся от контузии после покушения. Лена пришла без предупреждения и опять рыдала. Говорила, что не в Любимцеве дело, а в «крестной муке», которую он, Федор Кондратьевич, претерпел. Умоляла принять ее обратно – ради детей, единственно ради детей! А он сказал: «Уходи» и отвернулся к стене. С тех пор больше Елена ему ни разу не снилась, вплоть до сего дня.

Если быть честным, прогнал он ее тогда не из мстительности и не из-за обиды. Просто за три года перенастроился на иную жизнь, подчиненную долгу. Переламывать себя обратно не захотел, да, наверное, и не смог бы. Дети выросли за границей, только и осталось, что фотокарточка в медальоне. Зачем носить его на шее? Глупость и сентиментальность. Пускай висит – привычка. Один раз золотая цепочка порвалась, медальон куда-то делся, так Федор Кондратьевич был сам не свой, пока не отыскал. Заменил цепочку на стальную, такую рви – не лопнет. А крышечку при этом уж и не помнил, когда открывал.

Но сейчас расстегнул ворот, щелкнул сапфировым замочком. Люся и Сережа. Ей четыре, ему три. Снято в Ментоне, в девяносто девятом.

Вот жизнь, вся как есть. Любил одно, верил в другое. Жил не по любви – по вере. И с чем остался в финале? А финал вот он, сомнений нет. Логика и ход революций известны. Все они начинаются с романтических криков о свободе, а приводят к гильотине. Кому ж и рубить голову, если не таким, как тайный советник Ознобишин? Нынче не расправятся, так позже всё одно убьют.

И стоило ему об этом подумать, как зашумело, загрохотало что-то. Донесся рев множества голосов, треск, где-то лопнуло и рассыпалось стекло.

Что такое? Что происходит?

Он спустил на пол ноги в шерстяных носках.

Грохот приближался. Лязгнул засов.

– Ну вот тута один есть, – сказал солдат, тот самый, что давеча заводил в камеру. – Нынче доставили…

На Ознобишина караульный не смотрел, обращался к кому-то в коридоре. Солдата отпихнули, и в камеру, тяжело дыша, вошли сразу шестеро или семеро.

– Кто такой? – спросил один, в бушлате с медными пуговицами, хриплый.

Другой вылез вперед.

– Ну-ка, чего это у тебя? – И корявым пальцем в раскрытый ворот, где золотой медальон. – Дай!

– Не имеете права! – надтреснуто вскрикнул Федор Кондратьевич. – Это личное!

– Права теперь все наши, ваши кончились.

Рука вцепилась в медальон, дернула, но стальная цепочка держала крепко.

У Федора Кондратьевича оскалился рот.

– Сволочь! Убью! – прохрипел тайный советник, не чувствуя никакого страха – только бешенство от мысли, что сейчас у него отберут самое последнее, самое драгоценное, что только есть на свете.

Он ткнул растопыренной ладонью в небритую, плоскую, разящую перегаром харю.

С одной стороны арестанта схватили за руки, с другой – двинули в скулу. А тот, что вцепился в медальон, зашипел:

– Удавись за свое золото, кащей!

И