Платон, сын Аполлона

   — Но власть Тридцати длилась недолго.

   — Да, она вскоре пала. Но и после правления Тридцати происходило многое, что мне не нравилось. По какому-то злому року новые властители привлекли к суду Сократа, предъявив ему самое безбожное обвинение. Одни говорили, что он нарушает веру в отечественных богов, другие — что он развращает молодёжь. Многие тогда пытались защитить учителя, но не смогли. Его приговорили к смертной казни — и вместе с ним убили саму справедливость.

   — Ты рассказывал мне об этом. Как всё это ужасно!

   — Да, я видел всё это. А также видел людей, которые ведут государственные дела, знаю законы и царящие в государстве нравы. И чем больше я во всё это вникал и становился старше, тем хуже относился к политикам и политике. Я понял в конце концов, что без друзей и верных товарищей невозможно чего-либо достичь, а найти их легко: ведь наше государство уже не жило по обычаям и привычкам отцов. Законы и нравы поразительно извратились и пали, отчего у меня темнело в глазах. Но я всё же не переставал размышлять, каким путём можно изменить существующий порядок, и особенно государственное устройство. Что же касается моей деятельности, я решил дождаться подходящего случая. В конце концов пришёл к выводу, что все существующие теперь государства управляются плохо. Ведь состояние их законодательства почти что неизлечимо. Если что и может им помочь, то только какое-то удивительное стечение обстоятельств. Восхваляя подлинную философию, я был принуждён сказать, что лишь от неё одной исходит как государственная законность, так и всё, что касается судьбы частных лиц. — При этих словах Платон с укором посмотрел на Эвдокса. — Таким образом, — закончил он свою мысль, — человеческий род не избавится от зла до той поры, пока истинные, правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители в государствах по какому-то божественному определению не станут подлинными философами. Тут следует поторопиться...

Дион написал Дионисию, тирану Сиракуз, с каким замечательным философом судьба свела его в Таренте, в доме Архита, какими удивительными мыслями он обладает относительно переустройства государств, и пытался убедить родственника пригласить Платона ко своему двору, отчего государство Дионисия получит неоценимую пользу, а сам тиран приобретёт славу мудрейшего из всех правителей.

С этого дня юноша стал нахваливать Дионисия.

   — Он ещё молод, — говорил Платону Дион, — он твой ровесник. Это тот возраст, когда воля уже достаточно сильна, а пороки, если есть, ещё не настолько окрепли, чтобы от них нельзя было избавиться. Он талантливый полководец, превосходный дипломат — усмирил Карфаген и создал могучее государство. Он любит науку, музыку и поэзию, он и сам музицирует и сочиняет стихи. Его мечта — стать победителем на состязании поэтов в Афинах.

   — Какие у него пороки? — допытывался Платон. — Я знаю, что ты собираешься выдать за него замуж сестру Аристомаху, что это будет его вторая женитьба. Думаю, что ты воспрепятствовал бы этому, будь он груб, жесток и невежествен. И всё же поговорим о его пороках.

   — Конечно, он груб, — вздохнул Дион. — Но таким сделала его среда, солдатская жизнь, войны. Он излишне властен, что естественно, так как долго добивался власти в Сиракузах.

   — Грубость и властность можно превратить в настойчивость и требовательность, — успокоил Платон Диона, который явно страдал, заговорив о недостатках Дионисия.

   — Правда?! — обрадовался Дион. — Вот что значит быть настоящим философом!

   — И всё же продолжим, — попросил Платон.

   — Да, — согласился Дион. — О пороках. — Теперь в нём не было и тени страданий: так утешил его Платон. — Он, конечно, любит пиры. Иногда кутежи длятся по нескольку дней. Все напиваются так, что не узнают друг друга. А по ночам устраиваются ещё более отвратительные оргии, никто из мужчин не спит один, дворец полон гетер. Дионисий упивается любовью с гетерами. Во что можно обратить эти пороки, Платон? — спросил Дион. — И можно ли?

   — Можно. Страсть к пирам мы обращаем в безобидную любовь к общению с друзьями, когда устраиваются общие игры или затеваются разговоры, — ответил Платон.

   — Так. А...

   — Любовь к женщинам мы превращаем сначала в любовь только к красивым женщинам, а затем — в любовь к прекрасному. Мы образуем его ум, — вдохновился Платон, — усовершенствуем его поэтический дар, искусство музыканта. Существует мир намного увлекательней кутежей и оргий, мы и откроем его перед ним — мир знаний. Убедим Дионисия в том, что общее благо государства и граждан — высшая цель правителя. И, опираясь на его волю, требовательность и убеждённость, преобразуем государство и создадим образец наилучшего общественного устройства для всех греческих городов. Для всей Эллады. И спасём её.

   — Да! — ликовал юный Дион. — Да, да!

Архит также написал письмо Дионисию и отправил его с посольской триерой, отбывшей из Тарента в Сиракузы. В этом письме, как и Дион, он советовал тирану Сиракуз пригласить к себе Платона, «ум столь блестящий и широкий, — написал Архит, — что твоему приобретению будут завидовать многие города».

Вскоре пришёл ответ от Дионисия. Он звал к себе Платона. «И всех его друзей, если таковые есть», — сделал он приписку в конце письма.

Платон показал письмо Эвдоксу.

   — Что скажешь? — спросил он друга.

   — Позвал волк к себе в гости ягнёнка, — ответил Эвдокс. — Нет, я не поеду. Учить тирана астрономии, географии и математике — всё равно что устилать дно бурной реки золотом: и дно от этого краше не станет, и золото не вернёшь. Я отправлюсь в Афины, — заявил он, — и буду тебя там ждать. Надеюсь, что ждать придётся недолго.

Дионисий прислал Платону не только письмо с приглашением, но и свою триеру с дюжиной слуг.

Платон отправился в Сиракузы вдвоём с Дионом. Всё время, пока они были в пути, слуги Дионисия кормили их и поили так, будто готовили к жертвоприношению какому-нибудь ненасытному варварскому божеству. Встреча на сиракузском берегу была пышной и торжественной. Сам тиран вышел из ворот дворца, чтобы поприветствовать Платона, которого восемь смуглых рабов несли от пристани до дворца на носилках, украшенных расшитыми золотом тканями и цветами. Дионисий подошёл к носилкам и сказал, обращаясь к Платону, а затем к многочисленной толпе придворных, которые сопровождали философа:

   — Я счастлив, что этот великий ум посетил нашу прекрасную землю!

Кто-то при этих словах Дионисия запрыгал в толпе, кривляясь и что-то крича. Платону показалось, что это был его старый знакомец Аристипп из Кирены.

Дион же, шагавший рядом с носилками Платона и несказанно счастливый тем, что его старшему другу устроили столь пышную встречу, заметил:

   — Какого более благоприятного времени можем мы ожидать, чем выпавшее нам теперь на долю по какому-то божественному соизволению?! Я верю, что именно теперь может осуществиться великая надежда, когда философы и правители великих государств окажутся одними и теми же лицами.

Первые дни пребывания в Сиракузах показались Платону настоящим праздником: не только и не столько потому, что Дионисий устроил в его честь великолепный пир в дворцовом саду, куда были приглашены все именитые граждане, а потому, что сразу же после завершения пира тиран собрал своих молодых соратников, родственников и друзей, пригласил Платона и объявил, что с этого момента они все начинают учиться, брать у него уроки математики, геометрии и всех прочих наук, которые ведут к главному и наивысшему знанию — к философии.

То, что стало твориться во дворце, не поддавалось описанию. Стены, плиты полов уже через несколько дней были испещрены математическими знаками и геометрическими фигурами; треугольники, квадраты и всякие многогранники появились на присыпанных тонким песком дорожках сада. В любое время дня на верандах и в тени увитых цветами портиков появлялись группы спорящих молодых людей, в залах звучала музыка и состязались в декламации поэты. Все бурно упивались доступной им красотой: небом, солнцем, облаками, звёздами, цветами, видом моря, могучими платанами, совершенством статуй и колонн, цветущими вербами, живописными полянами и дубравами, — словом, всем, чем только можно было восторгаться. Да и сам Дионисий на первых порах был таким прилежным учеником, каких Платону не доводилось видеть прежде. Впрочем, не только прилежным, но и успевающим: он быстро схватывал всё, о чём говорил Платон, был трудолюбив и вскоре уже мог похвастаться перед своими придворными замечательными познаниями в математике и астрономии, своими новыми, более совершенными, чем прежние, стихами. Всем было видно, что он души не чаял в Платоне. Да и Платону он нравился: шумный, громогласный, весёлый, общительный, прямой, он заражал всех своим весельем, трудолюбием, своей страстью к наукам, своими великими планами будущих общественных преобразований.