Перикл

   — Нет, — ответил Сократ. — Ради себя.

От Пирея до Афин они домчались за полчаса.

Сбросив с себя во дворе шлем, меч и эгиду, Перикл вбежал в дом и заключил в объятия Аспасию.

   — Моя единственная, моя любимая! Моя желанная! — говорил он, обнимая её. — Я здесь! Я с тобой! Всё будет хорошо, нас никто не одолеет. Только смерть. А до смерти — мы вместе, неразлучно. Я здесь. — Потом спросил: — Как сынок? Здоров ли?

   — Как обещала, — ответила Аспасия. — Уже ходит и говорит «па-па». И «ма-ма» говорит. Он похож на тебя.

Вместе с Периклом из Понта вернулся и Геродот. Весть о предстоящем суде над Аспасией глубоко опечалила его, и он не сразу решился повидаться с Аспасией: боялся, что не найдёт нужных слов сочувствия или по неловкости своей чем-либо оскорбит её. Но она сама послала за ним, желая услышать его рассказ об экспедиции в Понт. Об экспедиции ей мог бы рассказать и Перикл, но на Перикла свалилась гора забот: он бросился в город, в Пританею, в Буле, к фесмофетам, к друзьям, пытаясь предпринять всё возможное для спасения Аспасии. Словом, ему было теперь не до рассказов о плавании в Понт, да и неуместно, наверное, выглядели бы его речи о путешествии теперь, когда нужно думать о другом.

Аспасия сразу же предупредила Геродота, как только он поприветствовал её:

   — О Понте, о Тавриде, о Геллеспонте — об этом будем говорить. Другие разговоры мне уже надоели.

   — Хорошо, — согласился Геродот, мучаясь всё же мыслью о том, что не успел, как намеревался, выразить сочувствие и предложить помощь. Впрочем, какую? Не ту же, что он оказал Анаксагору, отправив его на корабле своего приятеля в Лампсак? Аспасия от Перикла не отдалится ни на шаг, даже если ей будет угрожать смерть — в этом Геродот был уверен.

   — Рассказывай, — потребовала Аспасия, когда они вышли в сад, где осень уже срывала с деревьев пожелтевшие листья, устилая ими дорожки. — Всё ли выполнили, что было задумано?

   — Да, всё. Мы победно прошли Геллеспонт, Пропонтиду и Понт, были в стране колхов, в Санатории и Пантикапее, я же по Борисфену проник в самое сердце страны скифов...

   — Вы были в Лампсаке и видели Анаксагора? — перебила Геродота Аспасия. — Как он?

   — Да, мы видели его. Он заметно постарел, но стал ещё твёрже в своих взглядах на этот мир. Он говорит, что Разум — это душа мира, его тонкая мыслящая материя, которая состоит из тысяч и тысяч кристалликов, которые, вращаясь, поворачиваются друг к другу разными гранями и обмениваются лучами света. Мысль — это свет! Замечательно, правда?

   — Он встретил вас радушно?

   — Да, он едва не задушил нас в объятиях.

   — Он вспоминал обо мне?

   — Ох, как же я не сказал об этом сразу! — хлопнул себя ладонью по лбу Геродот и зарделся: он так и знал, что попадёт из-за своей неуклюжести в неловкое положение — о том, что Анаксагор при встрече сто раз произнёс имя Аспасии, надо было сказать сразу же, а он только теперь вспомнил, да и то лишь потому, что Аспасия спросила его об Анаксагоре. — Я видел, как губы Анаксагора ласкали твоё имя, когда он произносил его. Он сказал: «В ваших Афинах Аспасия — самое прекрасное из всего, что в них есть».

   — Спасибо, — сказала Аспасия. — Пойдём дальше. Из Лампсака вы поплыли куда?

   — В Византий, а затем в Синопу.

   — В Византии не будем останавливаться, сразу же войдём в бухту Синопы? — улыбнулась Аспасия, и эта улыбка сняла с души Геродота всю тяжесть. Он расправил невольно плечи, выпрямился, поднял голову — а до того всё смотрел себе под ноги, будто считал опавшие листья на тропе.

   — Да, сразу же в Синопу. Кстати, это ваша колония, милетская. В Синопе всё было дурно: ею правил жестокий тиран Тимесилай, продавшийся персам. Перикл приказал: «Деспота свергнуть, персов изгнать, установить в городе афинский порядок!» Такой приказ он отдал стратегу Ламаху, когда наш флот остановился на рейде Синопы. Ламах с тринадцатью кораблями вошёл в бухту Синопы, высадился с гоплитами на берег и в течение дня сделал всё, что приказал Перикл: Тимесилай был свергнут, персы бежали, ликующий народ собрался на Экклесию и восстановил демократию. Благодарные синопцы решили поставить памятник Периклу на центральной площади города у храма Зевса. Земли бежавших персов достанутся афинским клерухам. Потом мы пошли дальше, к Амису...

   — И Перикл приказал Ламаху: «Тирана свергнуть, персов прогнать, установить в Амисе афинский порядок!»

   — Да. Он рассказал уже тебе об этом?

   — Нет, — засмеялась Аспасия. — Я просто догадалась. Было именно так?

   — Именно так.

   — Затем вы поплыли в Котиору, Гермонассу и Трапезунт. Затем в Фасис, Диоскуриаду и Питиунт. Из Питиунта в Фанагорию, а из Фанагории в Пантикапею.

   — Да ты всё знаешь! — восхитился Геродот. — Ты помнишь все города на нашем пути.

   — Я плыла с вами, — ответила Аспасия. — Мысленно, конечно. Но была как бы глухая и слепая — ничего не слышала, ничего не видела. Теперь ты — мои уши и глаза. Наполняй их словами и образами. Жажду!

   — Почти то же самое сказал нам Спарток, боспорский царь, восседающий на троне в Пантикапее: он никогда не бывал в Афинах и просил нас быть его афинскими ушами и глазами. Мы пировали во дворце Спартока три дня и три ночи и всё это время рассказывали ему об Афинах.

   — И обо мне?

Геродот взглянул на Аспасию и опустил глаза: он мог бы рассказывать боспорскому царю о красоте и мудрости Аспасии не три ночи и три дня, а всю жизнь, но рядом с ним был Перикл, которому это, наверное, не понравилось бы — ревнив Перикл, и, когда имя Аспасии слетает с чужих уст, у него тёмной влагой наливаются глаза.

Чей-то голос позвал Аспасию. Они обернулись и увидели бегущую к ним служанку Антию. Антия сказала, что возвратился Перикл и желает видеть жену.

   — Ты иди, а я останусь, — сказал Аспасии Геродот. — Выйду через садовую калитку: не хочу раздражать Перикла тем, что прогуливался с тобою наедине.

   — Ладно, — махнула рукой Аспасия. — Не раздражай, если так любишь Перикла. Об экспедиции поговорим в другой раз. После суда, — добавила она и пошла, не оборачиваясь: молодая, сильная, красивая, как Афродита, а может быть, и красивее Афродиты — Парис отдал бы яблоко Аспасии.

У Перикла было серое, осунувшееся лицо. Увидев его таким усталым и подавленным, Аспасия ощутила ноющую боль в сердце. И чуть было не упала перед ним на колени с мольбою о прощении: она была причиной его усталости и подавленности. Это так обидно и горько, потому что она нашла его, чтобы возбуждать в нём любовь, радость, стремление к подвигам, к прекрасному и мудрому, а тут — отчаяние, горе, тоска и смертельная усталость в глазах.

Он сел, облокотясь, за стол, уронил голову на ладони и сказал, не глядя на Аспасию:

   — Я ничего не добился. Ничего. Я сам создал эту систему, которую не могут прошибить ни деньги, ни власть. И все мои заслуги ничего не стоят перед законом. Я не знаю, какая фила будет судить тебя и кого из фесмофетов назначат эпистатом на суде. Гермипп не возьмёт свою жалобу обратно. Он речист и нагл. Меня допустят в качестве твоего свидетеля, да ещё Фидия и, может быть, Сократа. На суд тебя поведут скифы и будут всё время при тебе до завершения суда. Суд состоится в назначенное время на холме Ареса, поскольку зал суда не сможет вместить всех желающих поглазеть на тебя и меня... Теперь обсудим, как мы будем вести себя на суде. И всё остальное — если тебя приговорят к изгнанию, если к смертной казни — говорят, будто Гермипп хочет, чтобы тебя побили камнями, — Перикл не сказал «как шлюху и неверную жену», но Аспасия мысленно сама произнесла эти слова, — или к выплате большого штрафа... А если оправдают, — Перикл поднял голову и натянуто улыбнулся, — мы устроим вселенский пир. Тебя оправдают, — быстро заговорил он, словно боялся не успеть, — тебя обязательно оправдают, никто не поверит Гермиппу, этому жалкому стихоплёту. — И вдруг снова уронил голову на руки и заплакал, сдерживая рыдания и задыхаясь.