Государи и кочевники

— В могиле и встретитесь, — сказал с ехидной усмешкой тюремщик. — А пока шагай в одиночку. Там поумнеешь.

Якши-Мамеду заломили руки и потащили в тёмный провал метехского коридора…

Пока усаживали Кията в фаэтон, пока коляска ковыляла по грязным тифлисским дорогам, он беспрестанно просил не разлучать его с сыном. Кията уговаривали, чтобы не беспокоился: везут его к князю Бебутову, к младшему сыну Карашу. Там больного хана ожидают тёплая постель и уход.

Дом князя стоял на взгорье. Ниже — от балкона до самой Куры — золотились оголённые виноградные лозы. Фаэтон въехал в широкие ворота и остановился во дворе, где на верёвках висело бельё, а около конюшни грузины чистили лошадей.

Старый князь, в чёрном с золотыми пуговицами архалуке и шапке-асечке, приветливо встретил старца. Ласково обнял его и с помощью слуг проводил в спальню. Кият смотрел вдаль невидящими глазами, плакал тихонько и жаловался:

— Бебут-хан, кунак дорогой, что они со мной сделали! Я полгода сидел за решёткой и сам не знаю за что. Я ослеп, Бебут-хан.

— Кият-ага, успокойтесь и усните, — утешал его князь. — Вы так изменились за последние десять лет. Я даже не сразу узнал вас. Вам надо выспаться. Сейчас мы пошлём за Карашем: он давно ждёт вас…

Младший сын пришёл к вечеру. Высокий, статный, в синем суконном бешмете и в дворянской фуражке с приподнятой тульёй, он был юношески красив, но по-прежнему, как и в детстве, сердит и неприветлив. Кият-хан ощупывал костлявыми руками его лицо, плечи, а он недовольно морщился.

— До чего вы себя довели, отец, — сказал с упрёком Караш-Мурад. — У нас в училище только и говорят о вас и Якши-Мамеде. Сын здешнего губернатора узнал о ваших выпадах против русских. Зачем вам нужно было защищать Якши?

— Стар я, не ругай меня, Караш-Мурад… Дай мне горячего чаю.

— Карашик, мальчик мой, — пожурила отпрыска княгиня, — нельзя так с родным отцом разговаривать. Разве ты не видишь — он совсем плох!

— Вижу, дорогая Русудан. Да только и мне теперь не легче. Разрешит ли генерал Нейгардт ехать в кадетский корпус?

— Всё уладится, Каращик, не надо зря беспокоиться. Вот, подай отцу тёплого молока…

Ночью у Кията открылся бред. Утонувший в перине и подушках, он взмахивал руками и вскрикивал: «Якши, сынок мой! Якши, я с тобой, не бойся!» Две служанки князя и сын Караш не отходили от постели больного до утра. На рассвете хан уснул, и днём, когда пришёл в себя, все думали — он больше не встанет. Лицо его стало жёлтым, горбатый нос заострился, а между бородой и усами зиял старческий провал рта…

Месяца через два, когда приехал в Тифлис Кадыр-Мамед со слугами и женой отца, Кият-хан всё также лежал в постели и не сразу понял: кто и зачем к нему пожаловал.

— Отец, это я — Кадыр-Мамед.

— Кадыр? А чей вы будете? Не наш ли?

— Ваш, ваш, отец. Вот и младшая жена ваша, Тувак-ханым, перед вами.

Кият с недоверием ощупал её талию, грудь, плечи, лицо, сказал тихонько:

— Да, правильно, это Тувак-ханым…

— Вий, горе моё, — тоскливо проговорила она и покачала головой. — Ехала, думала: никогда не прощу ему, а здесь оказывается… хоть прощай, хоть не прощай. Спи, мой хан, отдыхай… Пойду обласкаю своего дорогого сыночка Караша.

Она вошла в другую комнату и остановилась испуганно у порога. Караш, в расстёгнутой рубашке, сжав кулаки, доказывал Кадыр-Мамеду:

— Ты и Якши, вы оба погубили его! Вы, как бешенные псы, делили между собой власть и дошли до того, что Якши-Мамед стал врагом русского государя! Якши опозорил наш честный род! Мы теперь долго будем страдать из-за него!

— Караш, брат мой, что я мог с ним сделать? — оправдывался Кадыр-Мамед. — Его развратили здесь, в Тифлисе, эти разные Муравьёвы. Это они ему вбили в голову, что все народы — и русские, и кавказцы, и туркмены должны пользоваться свободой. Он до последних дней, пока его не арестовали, всё время говорил о благоденствии и просвещении. И мне старался внушить, что на Кавказе не было бы войны, если б царь Николай не задушил вольнодумцев. Вот он какой, твой брат. Что я мог поделать?! Теперь царь загонит его в Сибирь.

— И пусть гонит, — с беспощадностью выговорил Караш. — Нет места ему ни здесь, ни на том берегу. Такие, как он, только мешают нам жить. Мы — подданные государя императора! И мы будем защищать честь нашего отечества!

— Вах, Караш, — удивился Кадыр-Мамед. — Ты совсем на туркмена не похож. Ты хоть умеешь говорить по-своему?

— Я и говорю по-своему, по-русски. Теперь у меня две родины: Туркмения и Россия…

Тувак, присев в углу на корточки, внимательно и боязливо смотрела на разбушевавшегося сына. Он наконец заметил ев и, скупо улыбнувшись, поднял на ноги.

— Встаньте, мама, и сядьте за стол. Здесь не Челекен.

Он усадил её в кресло, налил в стакан чай и подал, изящно оттопырив мизинец.

— Ва-хов, — вздохнул Кадыр-Мамед. — Если так, братец, умеешь держать себя, то и к командующему ты сможешь пойти. Надо попросить, чтобы выпустил Якши из тюрьмы. Но он не поедет на свой берег, мы найдём ему место в Тифлисе, около отца. Вот Тувак-ханым и Якши-Мамед вместе будут ухаживать за отцом.

Аннамухамед поморщился.

— Не думаю, чтобы генерал Нейгардт освободил его. Да и нет сейчас генерала в Тифлисе. На линии он. Разве не знаешь, какие там дела, в Дагестане? Шамиль бьёт наших солдат, никак не могут с ним справиться.

— Мы подождём его приезда.

— Ну, хорошо, — не сдавался Аннамухамед. — Приедет Нейгардт, ты добьёшься приёма к нему. Войдёшь, поклонишься, окажешь: «Отпустите Якши-Мамеда». «За что сидит?» — спросит генерал. Ты ответишь: «За то, что поднял руку на русских». «Идите, уважаемый», — скажет Нейгардт. А может, и тебя заодно к Якши в тюрьму бросит!..

— Вах, братишка, зачем пугаешь?

— И не собираюсь путать. Просто хочу, чтобы ты смотрел на окружающее глазами воспитанного человека, а не муллы, зазубрившего коран. Вот так-то, дорогой мой братец, преданнейший слуга аллаха!

— Ты аллаха не трогай, — внезапно возмутился Кадыр. — Всё от аллаха: и земля, и люди, и скот.

— Ладно, брат, не будем об этом. Придёт время, и ты скажешь: «Кто милует бога, того жалует царь».

— И о русском боге скажем, и аллаха не забудем…

Штаб главнокомандующего — белый дом под горой, с колоннадой и обширным садом — в эти дни выглядел заброшенным. Почти все штабисты находились на линии фронта, в горах Дагестана. Там же пребывал и сам генерал Нейгардт. Все попытки погасить пожар войны на Кавказе разбивались о беспримерную стойкость горцев. Русские солдаты дивились храбрости абреков, офицеры порой расписывались в своём бессилии, а государь император менял главнокомандующих. Барон Розен был заменён Головиным, Головин — Нейгардтом, но положение на линии не изменилось. Две новых пехотных дивизии, с которыми вошёл в горы Нейгардт, лишь на какое-то время оттеснили горцев. Затем Шамиль со своим войском вновь захватил инициативу: занял Гергебиль и вынудил царских солдат оставить Аварию. Тотчас пошли разговоры: «Кто следующий на пост главнокомандующего?» Не без основания называли Воронцова. Слухи эти кружились, как чёрные галки, над Тифлисом. Пребывавшие в «Белом доме» квартирмейстеры и советники беспрерывно копались в бумагах, выметая следы одного командующего и утверждая в приказах и рескриптах другого. Непостоянство в руководстве кавказской армией налагало отпечаток безразличия и бездеятельности. Дела канцелярии были запутаны, бумаги, порой самые важные, бесследно исчезали. Забывались и не выполнялись принятые решения. А о людях и вовсе не помнили. Когда Кадыр-Мамед, поборов робость, переступил порог кабинета правителя канцелярии главнокомандующего и сказал, что он пожаловал по делу Кият-хана, тот даже передёрнул плечами.

— Какого ещё Кият-хана? Тут этих ханов — хоть пруд пруди!

Видя крайнюю раздражительность статского советника и злобу в его ядовитых жёлтых глазах, Кадыр поспешно вышел и вскоре вернулся с Абдуллой, который с помощью четырёх солдат втянул в кабинет огромный текинский ковёр и раскатал его по полу.