Князь Олег

— Довольно, Бастарн, я все понимаю, что мой сын был глупым несмышленышем, а порою очень дерзким и не позволял никому собой командовать. Ты думаешь, боги именно за это и лишили его жизни?

Бастарн глубоко вздохнул, горьким взглядом окинул черный наряд княгини и, отметив про себя, что даже горе не смяло красоту ее лица, тихо проговорил:

— Никто пока не знает, за что боги лишили его жизни здесь, на земле. Но на небе он поймет, что терпение иногда тоже оценивается как подвиг.

— Я плохой матерью была для него, — сурово проговорила Экийя, и Бастарн оценил ее мужество.

— Он сын Аскольда, и этим сказано все, Экийя! Он хотел быть тем же, что и его отец, а это не богами было ему. дозволено. Твоей вины здесь почти нет! — твердо проговорил верховный жрец и выдержал ее тяжелый взгляд.

— Почти! — повторила она мрачно. — Но за это «почти» я изведу себя со свету! — проговорила Экийя голосом человека, решившегося на самое страшное.

— Не смей, Экийя, сама себя судить! У тебя еще двое детей!

— У меня две дочери, которые не вызывают радости у их отца! И мне от этого знаешь как хочется жить? — со злобой спросила Экийя.

— Знаю! Но их отец — великий князь! И он может творить новые законы! Подумай об этом, Экийя!

— Мои думы здесь ни при чем! Великий князь мог бы сотворить новые законы для своих сыновей! А у него дочери! И власть все равно будет передана только Ингварю, как законному преемнику! Да и не в этом дело! Я не хочу больше рожать детей, Бастарн! Скорее бы уж Олег ушел к этим проклятым хазарам! — сквозь слезы проговорила она и чуть-чуть не добавила: «И чтоб не возвращался оттуда! Все мои беды из-за него!», но сдержалась и, глубоко вздохнув, тихо молвила: — Олег заслуживает большой любви, но я уже на нее не способна. Смерть сына убила во мне все!..

— Боги спасли вашу семью от неминуемого раскола! Подумай об этом, Экийя! — тепло проговорил Бастарн.

— Что я должна сделать, чтобы облегчить душу сына?

— За всех юношей, что уйдут в поход с великим князем, принести жертвы Перуну и Велесу! Наберись терпения. Молись Святовиту, и душа сына обретет покой.

Экийя повторила наказ верховного жреца и хотела было уйти, но он, взяв ее за плечи, на прощание дал ей еще один совет:

— Не ропщи на богов за смерть сына! Себя не бичуй и помни: живому — живое! Бог Радогост сотворил тебя как самое красивое создание! Чем ты отблагодаришь бога за такой бесценный дар, от которого людям светло жить рядом с тобой? Когда они тебя не видят, им кажется, что в городе хмарь наступила! Вот что значит для них твоя красота! Помни об этом, великая княгиня! Береги себя и свою семью! И проводи Олега в поход, как он того заслуживает! Ты все поняла, прекрасная Экийя? — ласково спросил он, надеясь вызвать оттепель в ее сердце.

Но Экийя только пожала руку жреца, низко поклонилась ему и молча покинула обрядовую поляну.

А в день проводов дружины великого князя она неожиданно явилась к Рюриковне и глухо потребовала:

— Сверши обряд омовения ключевою водой ладьи Олега.

Рюриковна долго думала, что ответить мадьярке, и наконец нашлась:

— Но он выльет ту воду, которую принесу я! Ему нужна вода, принесенная любимой женщиной, и омовение ладьи от любящей его женщины!

— А ты? Разве ты разлюбила его? — безразличным тоном спросила Экийя, и Рюриковна вдруг прониклась глубиной ее горя.

— Я приду омыть ладью Олафа перед дальним походом, — согласилась Рюриковна и предложила Экийе отвар целебного настоя.

Экийя отстранила от себя руку, держащую черный маленький кувшин, и молча вышла из светлицы старшей великой княгини.

Олег издали увидел, что возле его ладьи стоит Рюриковна и нерешительно поглядывает в его сторону: позволит ли он свершить ей древний обряд? Она то опускала руки в ледяную воду, то робко стряхивала ладони и покрывала часть помоста, примыкающего к главной ладье, мелкими брызгами, быстро подсыхающими на жарком солнце, грустно размышляя о быстротечности и зыбкости женского счастья. Что надо было сделать, чтоб удержать любимого возле себя? Как надо было любить его, чтобы он и не подумал смотреть на другую? Неужели она, Рюриковна, недостаточно крепко любила Олега, которого знала еще в Рарожье? Которого сравнивала с богом и в любовь которого верила, как в покровительственную силу Святовита! И он был ей верен целых десять лет! Но вот появилась на его пути мадьярка, и рухнуло счастье Рюриковны!.. Может, не совсем рухнуло? Может, мадьярка только на время обездолила ее ложе?

— А ты не замутишь родниковую водицу своими завистливыми думами? — вдруг услышала она голос Олега и вздрогнула. — Пусть сменят воду и приведут Ясочку! — приказал Олег и, когда Рюриковна метнулась с помоста, крепко схватил ее за руку: — Не сердись, дочь Рюрика, на решение своего бывшего мужа!.. Я хочу, чтоб мою ладью перед дальним походом омыла детская рука. Я знаю, что ты незлобива, но душа дочери в сей час надежнее.

Приказ великого князя был исполнен мгновенно, и он позволил Рюриковне наполнять ковш ключевою водой, но омывать ладью сам обучал свою старшую дочь.

— Ты меня любишь, Ясочка? — грустно спросил он дочь на прощанье и, боясь смотреть на провожающих, зная, что там не увидит Экийю, крепко обнял маленькую княжну.

Восьмилетняя девочка с красивым, умным лицом строго посмотрела на отца и решительно ответила:

— Я не только тебя люблю, великий князь Олег, но я не могу без тебя жить!

Олег зажмурился от удивления и вдруг почувствовал необыкновенную теплую волну счастья, обволакивающую его сердце и душу. «Кто сказал, что счастье дают только женщины? Счастье дают и дети!» — с радостью подумал он и крепко поцеловал дочь в обе щеки.

— Разве бы сын, жадный до добрых слов мальчишка, когда-нибудь сказал такое? — услышал вдруг Олег голос Экийи и, не веря себе, оторвался от дочери и оглянулся назад.

Экийя, не вытирая слез, некоторое время грустно смотрела на Олега, а затем протянула к нему руки и тихо попросила:

— Положи этот венок на его могилу!

Олег поставил дочь на помост рядом с Рюриковной и бережно принял небольшой венок из красивых алых и белых цветов. Он не позволил себе передать венок дружинникам и, Ничего не сказав Экийе, низко склонился перед горем матери. Установившаяся на причале тишина говорила о многом. Дружинники молча погрузились в ладьи. Провожающие молча кланялись отъезжающим. Тихо плескалась вода в Днепре, и еще тише шелестел ветер листвой…

Две ночи гнал лошадей, меняя лодочников и ладьи, с реки Медведицы на Дон главный вестник хакана, ловкий, сильный торкан по имени Земарх. Бросив ладью на берегу Дона, он потребовал у речных стражников нового коня и, вскочив на серого трехлетку, погнал его прямо к воротам Саркела.

Белый город, который раскинул свои низкие жилища перед его взором, пахнул неожиданно сурово на первого вестника хакана, и тот судорожно глотнул воздух. В честь чего это вдруг мелькнула вон там, у юрты Изиды, тень матери, умершей давным-давно, когда Земарху исполнилось всего два года? Он и лик-то ее помнил только по умелому рисунку иконописца Боруха, который на коже однолетки-барана яркими красками нарисовал портрет красивой женщины и сказал:

— На, Земарх, храни портрет той, которая дала жизнь тебе, но мою унесла с собой.

И Земарх хранил ее портрет у себя на груди. Он обшил его тонким шелком, положил в маленький кожаный мешок и прикрепил изнутри опаловой брошью к левой половине суконного халата. Мать и память о ней были святынью, почитать которую учил не только иконописец Борух, но и первый сановник хакана, друг отца Земарха, иудей Ипион, ведавший всеми гонцами и вестниками.

Как он встретит сейчас Земарха, первый советник хакана? Что ответит на ту смертоносную весть, которую несет Земарх всему Саркелу? Приготовься, Земарх, у тебя нынче день грозных встреч! И он дотронулся рукой до опаловой брошки и тихо прошептал:

— Благодарю, мать, за опеку. Но чует душа беду…

Он влетел на сером скакуне в Северные открытые ворота Саркела и помчался по прямой широкой дороге, ведущей к белокаменному дворцу царя и хакана: Нет, конечно, он никогда не увидит хакана, который никого, кроме девяти советников, к себе не подпускает, но Земарху очень захотелось не только увидеть великого повелителя хазар, но и сказать ему ту горькую правду, которую заслуживал только он, отвечающий за силу воинской дружины хазар и не считающий нужным увеличивать ее святое число. Двенадцать тысяч воинов испокон веку насчитывала дружина хазарских государей и не имела права пополняться, так как советники не хотели сокращать свое жалованье, получаемое от хакана и царя.