Приваловские миллионы. Хлеб

– Боюсь испортить вам перчатку, Софья Игнатьевна, – добродушно проговорил он, но Зося настояла и пожала его широкую ладонь.

– А мы приехали со специальной целью мешать вам, – смеялась девушка, грациозно перекидывая шлейф своей амазонки через левую руку. – Вы нам покажете все свои подвиги…

Привалов повел гостей показывать мельницу, и Зося в своей амазонке лазила по всем углам мельничного корпуса, внимательно рассматривая все подробности производившихся работ.

В маленьком флигельке на скорую руку устроен был чай. Нагибин собственноручно «наставил» самоварчик и не без эффекта подал его на стол.

За чаем, когда Зося наливала стаканы в качестве хозяйки, доктор не без ловкости навел разговор на земледелие, а потом перешел к хлебной торговле и мельнице. Привалов сначала отделывался общими фразами, но потом разговорился. Ему нравилось, что Зося интересуется его мельницей и с таким вниманием слушает его объяснения. Девушка сделала несколько вопросов, которые показывали, что она относится к делу не с праздным любопытством, а с чистосердечным желанием понять все. Пока Привалов говорил, Зося внимательно рассматривала выражение этого загорелого добродушного лица; открытый взгляд карих глаз, что-то уверенное и спокойное в движениях – произвели сегодня на Зосю то впечатление, которое было подготовлено рассказами Хины. В глазах Зоси Привалов сегодня действительно был героем, как человек, который резко выдался из среды других.

– Я буду ждать вас, Сергей Александрыч, – говорила Зося на прощанье. – Приезжайте прямо в кош, – это два часа езды от вашей мельницы.

Когда доктор и Зося крупной рысью тронулись по дороге в Красный Луг, Нагибин проговорил:

– Эко, господи, каких лошадей, подумаешь, добудут… И ловко барышня ездит. Смела, нечего говорить!

Этот визит напомнил Привалову о той жизни, от которой он отказался. Зося ему нравилась.

Через три дня Привалов на гнедом киргизе ехал по дороге в Красный Луг. Он нарочно ехал тихо, чтобы полюбоваться развертывавшимися кругом красотами. Овсы нынче взялись необыкновенно дружно; пшеница уже трубилась, выгоняя свою матовую зелень, на которой отдыхал глаз. День был горячий; накаленный воздух переливался прозрачными волнами; над бесконечными нивами нависла кружившая голову испарина. В траве звонко ковали кузнечики; где-то тянул свою скрипучую песню коростель. Из придорожной травы, покрытой мелкой пылью, то и дело взлетали, как ракеты, маленькие птички и быстро исчезали в воздушном пространстве. На горизонте, со стороны Лалетинских вод, медленно ползло грозовое облачко, и можно было рассмотреть косую полосу дождя, которая орошала нивы; другая сторона неба была залита ослепительным солнечным светом, – глазам было больно смотреть. Привалов думал о том, что как хорошо было бы, если бы дождевая тучка прокатилась над пашнями гарчиковских мужиков; всходы нуждались в дожде, и поп Савел служил уж два молебна; даже поднимали иконы на поля. Эти сельскохозяйственные мысли были, как птицы, вспугнуты неожиданно шарахнувшейся лошадью: под самыми ногами промелькнул большой заяц, легкими прыжками ускакавший в овес.

«Нехороший знак… – вслух подумал Привалов и засмеялся собственному суеверию. – Зачем я еду?» – подумал он в следующую минуту и даже остановил лошадь.

С пригорка, на котором теперь стоял Привалов, вдали можно было рассмотреть мельничный пруд, а впереди, на берегу речки, дымились башкирские коши… «Если поедешь направо – сам будешь сыт, конь голоден; поедешь налево – конь будет сыт, сам будешь голоден; а если поедешь прямо – не видать тебе ни коня, ни головы», – припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо на дымок кошей. Лошадь, выгнув свою оленью шею, неслась быстрым ходом; она почуяла пасшийся на траве табун башкирских лошадей и раздувала ноздри.

Подъезжая к пригорку, на котором стоял белый кош Ляховской, Привалов издали заметил какую-то даму, которая смотрела из-под руки на него. «Уж не пани ли Марина?» – подумал Привалов. Каково было его удивление, когда в этой даме он узнал свою милую хозяйку, Хионию Алексеевну. Она даже сделала ему ручкой.

– Какими судьбами, Хиония Алексеевна? – спрашивал Привалов, передавая своего киргиза подошедшему Илье.

– Ах, не спрашивайте, пожалуйста! – жеманно отвечала Хиония Алексеевна. – Вы знаете мой проклятый характер… После вашего отъезда доктор посоветовал ехать на воды – вот я и отправилась. У меня уж такой характер. А здесь встречаю Софью Игнатьевну… случайно познакомились…

Зося была немного больна и приняла Привалова внутри коша, где можно было сидеть только на низеньких диванчиках, поджав ноги. Хозяйка была занята приручением степного сокола, который сидел перед ней на низенькой деревянной подставке и каждый раз широко раскрывал рот, когда она хотела погладить его по дымчатой спине.

– Видите, какой степняк-недотрога, – говорила Зося, отдергивая руку. – Третий день с ним мучусь… Все руки мне исклевал.

Она показала Привалову свои руки, покрытые шрамами и кровавыми царапинами.

– А вам для чего его приручать? – полюбопытствовал Привалов, с удивлением осматривая окружавшую его обстановку.

– Когда привыкнет, буду вынашивать, а потом вы примете участие в соколиной охоте, которую мы постараемся устроить в непродолжительном времени. Это очень весело… Мне давно хотелось побывать на такой охоте.

– Да, это будет очень интересно, – согласился Привалов, пробуя погладить сокола.

– Я понимаю именно такую охоту, – говорила Зося. – Это совсем не то, что убивать птицу из-под собаки… Охота с ружьем – бойня. А здесь есть риск, есть опасность.

В своей полувосточной обстановке Зося сегодня была необыкновенно эффектна. Одетая в простенькое летнее платье, она походила на дорогую картину, вставленную в пеструю раму бухарских ковров. Эта смесь европейского с среднеазиатским была оригинальна, и Привалов все время, пока сидел в коше, чувствовал себя не в Европе, а в Азии, в этой чудной стране поэтических грез, волшебных сказок, опьяняющих фантазий и чудных красавиц. Даже эта пестрая смесь выцветших красок на коврах настраивала мысль поэтическим образом.

Хиония Алексеевна в качестве дуэньи держала себя с скромным достоинством и делала серьезное лицо, когда Зося начинала хохотать. Она быстро дала понять Привалову, что здесь она свой человек.

– А все-таки, знаете, Сергей Александрыч, я иногда страшно скучаю, – говорила Зося, когда Хина вышла из коша. – Вечное безделье, вечная пустота… Ну, скажите, что будет делать такая барышня, как я? Ведь это прозябание, а не жизнь. Так что даже все удовольствия отравлены сознанием собственной ненужности.

– Работу можно найти, если захотеть.

– То есть можно обманывать себя призраком работы: открыть какую-нибудь швейную мастерскую, устроить школу, поступить на курсы… А если я ни первого, ни второго, ни третьего не желаю? Мне нужен такой труд, который бы поглощал меня всю, без которого я не могла бы существовать. Я понимаю политических деятелей, понимаю всех этих борцов за идею. Вот вы, например, сидите на своей мельнице, и никуда вас не тянет, ничто вам не напоминает, что каждый прожитый день – тяжелое обвинение против вас в собственной ничтожности. Знаете, я думала о ваших планах несколько раз… Если бы вы не открыли этой Америки раньше меня, я занялась бы этой хлебной торговлей. Известная цель впереди делает человека счастливым.

– Но ведь вы знаете, что моя Америка открыта не мной и раньше меня?

– Знаю… знаю… Но важно вот что: все убеждены в справедливости известной идеи, создается ряд попыток ее осуществления, но потом идея незаметно глохнет и теряется, вот и важно, чтобы явился именно такой человек, который бы стряхнул с себя все предубеждения и оживил идею. Помните Темир-Ленка, [28]который наблюдал муравья, сорок раз поднимавшегося с зерном в гору и сорок раз свалившегося под гору? Ведь в сорок первый раз он втащил-таки свое зерно.