Каспар Хаузер, или Леность сердца

О, чудо! Слезы стояли в глазах учителя. Он вытащил из кармана книжку президента, подошел к столу и, в состоянии полного аффекта, положил ее перед Каспаром.

Каспар смотрел на учителя взглядом одновременно пристальным и отсутствующим, так, словно тот был где-то далеко-далеко. Лоб юноши, казалось, заволокло тучами, полураскрытые губы дергались.

«Какой же он злой», – подумал Квант, и страх охватил его.

– Да скажите же что-нибудь, – хрипло крикнул он.

Каспар медленно покачал головой.

– Надо набраться терпения, – проговорил он как во сне. – Скоро что-то произойдет, господин учитель, будьте к этому готовы. Скоро что-то произойдет, верьте мне. – Он невольно протянул руку Кванту. Тот отпрянул и холодно сказал:

– Избавьте меня от вашего пустословия. Вы мерзкий комедиант!

На этом разговор окончился, и Квант вышел вон.

От директора архива Вурма Квант узнал, что в полдень Каспар и вправду был в доме Фейербаха и не только осведомлялся о самочувствии президента, но с необычной настойчивостью требовал, чтобы его к нему допустили. Разумеется, никто на это не согласился. Каспар еще с полчаса недвижно простоял у дверей и, прежде чем удалиться, обошел кругом дома, заглядывая в окна, причем был сам на себя не похож, до такой степени ужас и страдание исказили его лицо.

Он пришел туда и на следующий день, пришел на третий, на четвертый, все с тою же мольбой, и ни разу его не допустили к Фейербаху. Президенту нужен покой, говорили ему, хотя состояние его, поначалу внушавшее тревогу, мало-помалу улучшается.

Наконец директор Вурм посвятил в эту историю президента. Фейербах приказал в следующий раз пустить к нему Каспара и, несмотря на отговоры Генриетты, сумел настоять на своем. Однако Каспар явился лишь через неделю.

Он пришел уже под вечер и был довольно сухо встречен Генриеттой, которая тем не менее провела его к отцу. Президент сидел в кресле, перед ним лежала целая кипа папок с судебными делами. Он очень постарел, небритые седые волосы торчали на его щеках и подбородке, взгляд его был спокоен, хотя в нем изредка и мерцал страх, испытываемый человеком, безумно боящимся смерти и уже изведавшим ее близость.

– Итак, чего вы от меня хотите, Хаузер? – обратился он к Каспару, остановившемуся в дверях.

Каспар шагнул было к нему, но, споткнувшись на пороге, вдруг упал на колени и смиренно склонил голову. Рука его бессильно опустилась, и он замер в этом положении.

Фейербах изменился в лице. Он схватил Каспара за волосы и отогнул назад его голову, глаза юноши оставались закрытыми.

– В чем дело, молодой человек? – сурово проговорил президент.

Теперь Каспар поднял на него смятенный взор.

– Я все прочитал, – сказал он.

Президент закусил губу, глаза его глубоко спрятались под бровями. Наступило долгое молчание.

– Встаньте, – наконец приказал Фейербах. Каспар повиновался.

Президент взял его за руку и сказал голосом суровым и одновременно заклинающим:

– Не унывать, Хаузер, не унывать! Вести себя спокойно, тихо! Надо выждать! В настоящее время ничего больше сделать нельзя.

Лицо Каспара, красное и возбужденное, как у горячечного больного, сделалось скорбно неподвижным.

– Вам страшно, я понимаю, – продолжал президент, – мне тоже страшно, но ничего не поделаешь. Не до всего может дотянуться рука человеческая. Нет у нас ни боевой трубы Исайи, ни Оберонова рога. У титанов в руках цепы, и молотят они так быстро, что между взмахом и взмахом даже лучу света не пробиться не рассеченным. Терпение, Каспар, а главное – не унывать, не унывать. Обещать ничего не могу, надежда еще осталась, но для ее осуществления мне нужно здоровье. На сегодня хватит!

Он сделал прощальный жест рукою.

Каспар сейчас впервые спокойными и ясными глазами взглянул на старика. Этот взгляд удивил президента. «Вот как, – подумал он, – у парня, оказывается, кровь течет в жилах, а не сахарная водица». Уже идя к двери, Каспар вдруг обернулся и сказал:

– Ваше превосходительство, у меня к вам большая просьба.

– Просьба? Говорите.

– Мне очень обременительно всякий раз дожидаться инвалида, куда бы я ни собрался. Он иногда является так поздно, что уже и идти-то Не стоит. Разве мне нельзя одному ходить в суд и к моим знакомым тоже?

– Гм, – отвечал Фейербах, – я подумаю и что-нибудь устрою.

Едва Каспар открыл дверь, как от нее шарахнулась и побежала по коридору какая-то женщина: кто-то, видимо, подслушал их разговор. Это была Генриетта; в постоянной тревоге за отца она пуще всего страшилась опасности, таившейся в его страстном отношении к судьбе Каспара. Письмо, посланное ею брату Ансельму, живущему в Пфальце, свидетельствует, сколь невыносимо тяжелая атмосфера день и ночь окружала президента.

«Здоровье нашего отца, – так начиналось письмо, – слава богу, стало улучшаться. Он уже в состоянии, опираясь на палку, пройти по комнате и опять получает удовольствие от хорошего жаркого, хотя аппетит у него уже не тот и, время от времени, он жалуется на боли в животе. Что же касается его настроения, то, увы, оно хуже, чем когда-либо, и, главным образом, из-за его злополучного труда о Каспаре Хаузере. Ты же знаешь, какой сенсацией этот труд явился для всей страны. Тысячи подняли голоса за и против него, но мне сдается, что противники постепенно возобладают над друзьями. Наиболее читаемые газеты напечатали статьи, как две капли воды похожие одна на другую, ибо во всех произведение отца насмешливо именовалось продуктом перенапряженных мозгов. Два гадания разошлись в мгновение ока.

И вдруг издатель, под различными предлогами, отказывается от третьего, другие два, в свою очередь, отвечают отцу отказом. Я убеждена, что все это плод коварных интриг, идущих из одного и того же источника; честное слово, отчаяние охватывает меня при мысли об обстоятельствах, в которых нас вынуждают жить. Подумать, что такой человек, как наш отец, ратующий за дело, которое вопиет к небесам, не находит даже благосклонного слушателя, не говоря уж о пособнике и помощнике. Видно, люди – вялые, тупые и глупые животные, иначе возмущение охватило бы человечество. Теперь представь себе отца: горечь его разочарования, боль и презрение, затаенные в глубине души. Что должен был он испытать, если даже в кругу ближайших друзей до него не донеслось ни слова одобрения, благодарности, ни слова любви. Некоторые высокопоставленные лица не стали скрывать своего недовольства, а здесь, в этом вороньем гнезде, сочли за благо игнорировать его книгу: пусть Христос покорил Рим, в Иерусалиме он остался захудалым раввином. Я очень тревожусь об отце, ибо достаточно его знаю, чтобы понимать – внешнее спокойствие только скрывает бурю, бушующую в его душе. Иногда он часами сидит, уставившись в одну точку, и, если его окликнуть, смотрит на тебя изумленными глазами и смеется – горько и беззвучно. На днях он, помрачнев, внезапно воскликнул: «Правильно, если по такому поводу человек, как в былые времена, жертвует собою целиком, без остатка, нельзя укрываться за бруствером из исписанных листов бумаги». Он вынашивает множество планов. Весть о революции в Баденском герцогстве потрясла его, впрочем, эта катастрофа, видимо, и вправду стоит в прямой связи с историей Каспара Хаузера.

Главным виновником страшного преступления, совершенного над Каспаром Хаузером, отец полагает некоего отставного министра, проживающего где-то на Майне, намеревается отыскать его и заставить сознаться. Лейтенант полиции Хикель, пренеприятный тип, ни одному слову которого я не верю, чуть ли не ежедневный гость в нашем доме, они подолгу о чем-то совещаются с отцом, и отец уже намекал мне, что через некоторое время Хикель будет его сопровождать в какой-то поездке. О, если бы я могла этому воспрепятствовать! Несчастная история с Хаузером лишит отца последних остатков душевного мира, приличествующего его возрасту, и все равно ему ничего не добиться, ничего, ничего, будь он даже красноречив, как Исайя, силен, как Самсон, и храбр, как Маккавей. Ах, мы, Фейербахи, злосчастный род, отмеченный Каиновой печатью беспокойства. Мы бессмысленно растрачиваем свои силы и свое состояние, и если остатков того и другого нам еще кое-как достанет до могилы, то это уже счастье. Нам не дано совершать приятные прогулки, мы всегда должны идти к цели, без важной цели нам и дышать нельзя, и потому в ожидании завтрашнего дня от нас ускользает милое сегодня. Таков он, таков ты, такова я, таковы мы все.