Меч и плуг<br />(Повесть о Григории Котовском)

— Позвольте мне прежде всего сесть! — с неожиданным раздражением сказал Эктов и, не дожидаясь ответа, ногой придвинул табуретку.

Изучая собеседника, Григорий Иванович не переставал покачивать ногой. Раздражение бывшего штабс-капитана было как раз желательно, — в спокойном состоянии человек обычно многого не скажет, побоится. А для задуманной комбинации хотелось бы знать, что у арестованного на душе и в мыслях. Все-таки от этого зависело многое, если не все.

— В одиночку-то, наверно, трудновато приходилось? Хутор, хозяйство. Руки требуются.

Видимо, штабс-капитан догадывался о намерениях Котовского.

— Вы в каждом готовы видеть кровососа! — желчно усмехнулся он и опустил лысеющую голову, сунул в колени кулаки.

Потрескивала лампа, в приоткрытую дверь задувало с воли.

— Библиотеку, я слышал, собрали?

— Так, кое-что. Вечера длинные, делать нечего. К тому же, как вы знаете, у меня три дочери.

— Не замужем?

— Когда было?

— Да-а…

Снова помолчали.

— Знаете, недавно я ехал из Москвы, был по делу. Попалась в вагоне книжонка о Распутине. Тоже делать нечего — полистал. Любопытно.

— Что там любопытного? — скривился Эктов и еще крепче сжал коленями кулаки. — Позор. Сплошной позор! Династии, нации — чего хотите!

У Котовского изумленно подскочили брови.

— Нация-то при чем?

— Все при чем! — отвернулся Эктов и стал тереть лицо, чтобы прогнать раздражение и оживиться.

Нудное ожидание исхода вымотало Эктова вконец. Он никак не мог понять, для чего его сюда доставили. Для Антонова? Но он же покойник! Вчера вечером его водили наверх, сегодня Котовский сам спустился вниз. Вчерашний разговор ничего не разъяснил бывшему штабс-капитану. Комбриг расспрашивал об окружении Антонова, о базах повстанцев в лесу. Приглядывался он к нему, что ли? «А про Матюхина рассказывать?» — спросил Эктов. «А почему бы нет?» — ответил Котовский. Перебирая пальцами в неряшливой, отросшей за время заключения бороде, Эктов завел глаза, вызывая в памяти кряжистую фигуру командира Хитровского полка. Что он мог сказать о Матюхине? Тщеславен, неуступчив. Мечтал сам занять место Антонова, отсюда его постоянные стычки со штабом. Последняя ссора произошла по поводу трофеев, захваченных у курсантов. Антонов потребовал сдать все трофейное имущество. Матюхин заносчиво ответил: «Добудь сам!»

Ни вчера, во время разведывательного разговора наверху, ни раньше Эктов не делал попыток понравиться, показаться лучше, чем на самом деле. Дескать, каков есть, таким и берите! Если, конечно, нужен…

Он понимал, что его прощупывают вопросами, поворачивают так и эдак, примеряя для какого-то неизвестного дела. Что ж, смотрите, щупайте, я перед вами весь!.. Поворот разговора на Распутина был для него облегчением. Здесь остерегаться нечего. На фронте, в окопах, офицеры почем зря материли и фантастического мужика, и эту стерву царицу, немку, и безвольного мужичонку царя. У него, дурака, такое творится под носом, а он не видит! Да как же ему управлять Россией, если он в своей семье не может навести порядок?

Однако расправу с Распутиным штабс-капитан считал большой ошибкой.

— Пока Распутин был жив, он являлся козлом отпущения. Все неудачи можно было валить на него. И валили! И в это верили! А не стало его — кто теперь виноват?.. Царю надо было беречь Распутина.

Увлеченность, с какой штабс-капитан выкладывал перед ним свои наивные мысли, вызывала у Котовского невольную улыбку. Слепота, удивительная слепота! Царизм, как сгнившее на плечах платье, надо было не сохранять, а поскорее сбрасывать! Разве удержал бы какой-то Распутин народную ярость? Ведь достаточно было народу разогнуться и пошевелить плечом…

Настала очередь гасить усмешку Эктову.

— Видите ли, — проговорил он, с усилием превозмогая осторожность. — Я, если позволите, не соглашусь. Когда пришло сообщение об убийстве Распутина, я был в театре. Так что вы думаете? Весь зал встал и потребовал исполнения гимна. Гимна! — со значением добавил он и замолк, полагая, что о подоплеке этого факта собеседник догадается сам.

— Ну и? — подтолкнул Котовский, не понимая, что тут значительного.

— Я хочу сказать, — с неохотой пояснил штабс-капитан, — что этому самому народу всегда нужен царь-батюшка. Хороший ли, плохой ли, но нужен.

«Ага!» — с удовлетворением отметил Котовский.

Вчера пленный держался более настороженно. Отвечая на короткие расспросы, он подбирал слова старательно и скрытно, напоминая мужика, когда тот шарит в кошельке, не вынимая его из кармана, чтобы не заглянул чужой нескромный глаз. Сегодня же говорил раскованней. Разумеется, Григорий Иванович отдавал себе отчет, что перед ним сидит противник, может быть даже враг, пусть с выбитым из рук оружием, но не разоружившийся в мыслях, в надеждах на будущее. Но в том-то и была загвоздка: узнать, что у него запрятано на самом дне? Прежде всего станет ясно, подойдет ли этот человек для задуманного дела, но если даже и не подойдет, то все равно пусть выйдет из своего укрытия, покажется, раскроется.

— Интересно, — спросил он, — сколько тогда в театре находилось крестьян или рабочих? Не пробовали сосчитать?

Безобидный, казалось бы, вопрос ударил по хуторской премудрости штабс-капитана, словно отточенный клинок по торчмя поставленной лозе. От неуютности Эктов завозился. Промолчать, уклониться невыносимо, но и ввязываться, продолжать опасно. Э, будь что будет!

— Видите ли, я ценю ваши убеждения, но, позвольте заметить, не разделяю их. Надеюсь, это не будет поставлено мне в вину? Я не верю в государственный разум мужика и этого вашего… пролетария. Не обессудьте, но не верю! На мой взгляд, да и не только на мой, для управления большим, огромным государством недостаточно одной, как вы ее называете, классовой ненависти. С ненавистью легко разрушать. А строить, создавать? Государство, согласитесь, чем-то напоминает человеческий организм. Голова думает, а руки делают.

— И роль головы вы отводите… — живо наставил палец Котовский.

Краска ударила Эктову в скулы.

— Простите, но роль головы я отвожу дворянству. Что государство для мужика? Пустой звук. Вы же сами убедились в этом и ввели продразверстку. Не вышло из мужика гражданина? Понадобилась сила?

— Мы ввели!.. — Котовский сердито дернул головой. — Что за манера все валить на нас?

С тонкой улыбкой Эктов развел руками:

— Позвольте, но кто же изобрел эту самую разверстку?

— Не большевики.

— Открещиваетесь?

— Еще чего! К вашему сведению, продовольственная разверстка как чрезвычайная мера известна давным-давно. Давным-давно!

— Не знаю, не знаю, — Эктов замотал головой. — Не читал.

— Значит, плохо читали! Так вот знайте: в Италии правительство еще в мировую войну реквизировало хлеб у крестьян. Мало того, ввело заградотряды по борьбе с мешочничеством, приняло закон против злостных укрывателей хлеба.

— В Италии, говорите?

— И не только в Италии! В Польше, в Румынии… Голод, знаете ли, не тетка!

Эктов вздохнул:

— Чего нам на них равняться? Они досыта и в хорошую пору не ели.

— А у нас? А в России? Даже странно слышать!.. Царское правительство, если хотите знать, ввело разверстку еще перед Февральской революцией. Вон когда! Что, и этого не знали, не читали?

— Ну, правительство!.. Ввело оно разверстку, да только… на бумаге. На деле-то, если разобраться…

— А мы, — перебил Котовский, — ввели на самом деле. Ввели и осуществили. Мы все любим доводить до конца!

— Это да, — Эктов горько покачал головой. — Это мы знаем, убедились.

— Про кого это вы — «мы»? — сощурился Котовский.

— Как «про кого»? Про мужика хотя бы. Про жителя сельского.

— Только не расписывайтесь за всех! Не надо. Мужик мужику рознь.

Штабс-капитан воспрянул и хитровато, словно подсматривая в щелочку, глянул на своего собеседника:

— Тогда зачем же вам такая армия, позвольте спросить? Зачем такая сила? Ведь вся губерния в войсках!