Ливонская война

Полк лёгкой рысью прошёл мимо воевод, и вскоре узкое полотнище дороги вытянулось за ним до тоненькой бечевы и оборвалось за ближними холмами.

4

Через три дня, под вечер, царь прибыл в Великие Луки.

На переправе через Ловать, по обеим её берегам, в ликующем молчании стояли тысячные толпы народа. Пылали огромные костры, извергая в темнеющее небо смерчи пламени, дыма и искр. Торжественна и зловеща была эта неистовая пляска огня: будто все небесные и земные силы — силы добра и зла — сошлись в этот миг сюда и завязали свой извечный бой. Белые, жёлтые, багровые отсветы костров разрастались и множились в сгущающейся темноте, и начинало казаться, глядя на это всё увеличивающееся буйство огня, что с ним уже не совладать, не удержать его и вот-вот этот огненный смерч сорвётся с места и пойдёт пепелить всё вокруг.

Иван с жутью смотрел на огонь, окружавший со всех сторон переправу… Ему вдруг вспомнился Фома, которого он пытал вместе с Левкием в подвале полоцкой градницы, вспомнились его смелые, почти безумные еретические слова, его яростные и неукротимые, как этот разрастающийся огонь, вера и неверие и ещё более яростный и неукротимый протест — протест против всего, что невыносимой тяжестью висело на его жизни, на его душе, на его совести, на мыслях, на истине, которой он так и не нашёл. И вновь, как и тогда, в камере перед Фомой, Иван содрогнулся от мысли, что перед ним не просто огонь и не просто костры, зажжённые в его честь, а страшная, затаённая сила Руси, Руси, неведомой ему, таинственной, святотатной и праведной, ликующей и равнодушной, смиренной и непокорной, но всегда грозной, как и огонь, зажжён ли он в ликовании или в злобе. Эта тягостная мысль вдобавок ко всем остальным мучившим его раздумьям как-то враз подломила его, отчаяла, он впервые почувствовал себя беспомощным и беззащитным против всех сил, возбуждённых против него им самим, и тех, которые существовали ранее, и тех, которые ещё были неведомы ему, но которые он остро предчувствовал.

Иван забился в глубь саней — под козырь, куда отсветы костров почти не проникали, поджал под себя ноги, спрятав меж колен охолодевшие ладони, и замер. Васька Грязной, правивший лошадьми, намерился было остановиться перед мостом, думая, что Иван выйдет к народу, но тот приказал:

— Правь в детинец… Не мешкая… Утомился я.

В детинце Ивана встречали воеводы, уже приведшие в Великие Луки свои полки из Полоцка, но он не остановился и перед воеводами.

Подкатив к крыльцу казённых палат, где царь собирался перебыть ночь, Васька разогнал батогом выскочившую навстречу челядь и сам повёл Ивана в палаты. Иван выбрал небольшую светлицу с широким кутником возле печи, устало разделся, сбросив шубу и ферязь прямо на пол, и, повелев Ваське не пускать к нему никого, только подать свечи и грамоты, присланные из Москвы, остался один.

Почти до полуночи сидел Иван в одиночестве, а потом позвал к себе Малюту. Малюта вошёл осторожно, но не робко, глаз его пытливо обежал светлицу, потом перескочил на Ивана, сидевшего на кутнике с тяжёлым взором.

— Не занемог ли, государь? Буде, снадобья?.. Аль вина крепкого?.. А буде, бабу? — притишил голос Малюта. — Зельную!.. Чтоб горела во плоти! Ты доверься мне, государь… Пожелай!.. Малюта всё сделает!

— Сядь, Малюта, — тихо сказал Иван.

— Иде ж сесть? — огляделся Малюта. — Ты бы лавки повелел поставить…

— Рядом сядь… — Иван тяжело опустил руку на кутник, указывая место рядом с собой.

— Ни за голову, государь, — сглотнув умильные слёзы, тихо сказал Малюта. — Я того недостоин! И ежели век тебе прослужу преданней пса, всё едино не удостоюсь!.. Дозволь паче долу сесть у ног твоих.

Малюта сел на пол у ног Ивана, задрал по-собачьи свою косматую голову. Когда он смотрел на Ивана, его неизменно мрачное и напряжённое лицо смягчалось и светлело.

— Что там? — кивнул Иван за дверь.

— Хмуры все и встревожены… Дивен ты ноне, государь. Нешто хворь?

— Хворь моя — неприкаянность… И страшно мне, Малюта, — вдруг выговорил сдавленным шёпотом Иван. — Страшно! — Прерывистый вздох содрогнул его тело, плечи вздыбились и болезненно замерли, будто что-то вонзилось ему в спину.

— Что же так, государь? — опечаленно вымолвил Малюта. — Нешто сила твоя государская не крепка? Повели — ниц полягут все!

— Повели… — ещё тише и сдавленней прошептал Иван. — А как воле моей воспротивятся? Все! До единого! Зрел нынче костры? Чудилось — полземли горит!

— В твою честь палили! Славно палили!

— Славно?! — Иван угрюмо откинулся на кутник. — А как не в честь, а на погибель запалят они огонь?

— Людва простая тебя любит, государь, — сказал Малюта. — Простой людвы тебе не надобно страшиться. Все за тебя пойдут, понеже ведают, что ты проть бояр, а от бояр они лихушки понатерпелись!

— Я проть всех, — тяжело сказал Иван. — Людве твоей угоден добрый царь, чтоб милости да щедроты расточал, чтоб поборов не делал, на брань не сзывал. Поп им потребен!.. Да и попа они не любят! Они любят бабу, да печь, да горшок со щами, да медовуху… Об чём мужик радуется? Деньжину прикопил! Об чём горюет? Поборы велики! Что мужику до того, что Русию окрест враги обсели — поляки, да литвины, да свей, да крымцы?! И каждый норовит поживиться её телом! Каждый норовит напиться её крови! Кто за Русь, за веру нашу православную перед Богом в ответе? Мужик свою лише избу городьбой огораживает, а моя изба — вся Русь! Мне её потребно огородить! А ежели и иное что примысливаю, то також не во зло и не в разор Руси. Коли море добуду, дух иной пущу по Руси, и мужику повольготней станет, бо богатства наши умножатся! А стану я благочиние блюсти, сердобольничать, милостыни раздавать по всем её весям да мечи на орала перекую — что станется с Русью? Проедим её… И ворог понакинется на нас — снова под его иго пойдём?! Разумел бы то мужик!..

— А ты поведай ему, государь… Выйди на место высокое и поведай мужику. Ан споразумеет он тебя?! А споразумеет — душой к тебе перейдёт!

— Не посули ему благостей, ни к кому он душой не перейдёт — ни к царю, ни к Богу, — презрительно сказал Иван. — А посули, да ненароком не исполни — он за топор! Помню, как после великого пожара на Москве, в лето моего венчания на царство, чернь крамолила и буйствовала! Бабку мою, Анну Глинскую, да дядьёв моих, Глинских, убить заходилась да одного и убила, уволоча его прямо из храма, от святого алтаря… Вся Москва замутилась. Еле я укротил их тогда!

— Что про то вспоминать, государь?! Малолетен ты был тогда… На царстве некрепко стоял. Токо-токо силу свою проявил! Ан опять же не проть тебя чернь крамолила… Проть бояр!

— Я, что ль, смерд? Повыместятся они на боярах — за меня примутся! Коль и ублаговолю я их и ужалую — всё едино не пойдут за мной! Тёмный народ можно токмо гнать, как стадо. Вести его за собой нельзя — не пойдёт, разбредётся. И я буду его гнать. Бичом! Бичом!! Чтоб посвист его пригибал их до земли!.. И чтоб ведали они лише одну правду — правду бича! Не то займётся пожар на Руси, выгорит она дотла, и засыпятся пеплом все наши деяния, распочатые ещё Рюриком.

Иван смолк. Видно было, что, выговорившись, он чуть поуспокоился. Малюта преданно и восхищённо смотрел в его лицо, ставшее вновь решительным и гордым. Иван улыбнулся ему, порицающе сказал:

— Совет твой пуст, да благо неволен… Не стань ещё и ты поучать меня. Испротивели мне умники!

— Государь!.. — Малюта повинно приткнулся к сапогам Ивана.

— Оставь, Малюта… Не виню тебя, не упрекаю… Хочу службы твоей, хочу верить тебе, как самому себе… Хочу, чтоб руками моими стал, злобой моей, местью!.. Главный мой час настаёт, Малюта, и мне теперь нужны не советчики, а исполнители! Чтоб воля моя была в них и умом, и сердцем, и духом!.. Таких от любого отца приму, из грязи, из гноя выну, за стол с собой посажу, но службы от них захочу самой ревностной. Чтоб по слову моему ни отцов, ни матерей родных не пощадили, чтоб от Бога отреклись, коли я повелю. — Иван снова улыбнулся Малюте: глаза его с жестоким откровением выплёскивали на него свою чёрную глубину. — Я ныне добр, Малюта, — сказал он тяжело. — С добром и пожалованием отпущу тебя, ежели засмутилась твоя душа от моих слов. Подумай, я дозволяю… А обдумаешься — после лишь плаха разведёт нас!