Громовой пролети струей. Державин

В этих стихах, сложенных в военном лагере под Тарутином, Жуковский воздаёт должное всем героям поимённо и лучшие, самые проникновенные строки посвящает родине, России:

Вместе с Жуковским мундир ополченца надел князь Вяземский, оставивший молодую жену и ребёнка. Поэт участвовал в Бородинском сражении, где под ним были убиты две лошади. За выказанное мужество он получил боевого «георгин».

Добровольцем записался в ополчение в 1812 году поэт К. Н. Батюшков, который ещё юношей был тяжело ранен в прусском походе. Он не мыслил себя вне армии в пору смертельной опасности, нависшей над Россией, и отвергал самую возможность для стихотворца — «среди военных непогод, при страшном зареве столицы сзывать пастушек хоровод». «Мщения, мщения! Варвары, вандалы!» — восклицал он, обращаясь в октябре 1812 года к другу Оленину.

Едва четырнадцатилетний, Е. А. Баратынский просил позволения у матери оставить Пажеский корпус и поступить в морскую службу.

В строю русским воином мы видим Ф. Н. Глинку, участвовавшего в сражении при Аустерлице, войне двенадцатого года и заграничных походах. Автор знаменитых в то время «Писем русского офицера», посвящённых событиям борьбы с Наполеоном, Глинка был замечательным поэтом-патриотом, значение лирики которого, кажется, не оценено по достоинству и по сию пору. Таковы, к примеру, его стихи о Москве:

За проявленную отвагу Глинка был награждён именным золотым оружием и остался в памяти благодарного потомства как поэт-воин. В ещё большей степени это определение относится к гусару-партизану Денису Давыдову. Он провёл в армии большую часть своей жизни — до Отечественной войны 1812 года выдвинулся уже в Финском походе Кульнева и в турецкую войну, а впоследствии проделал ещё персидский и польский походы, — выйдя в отставку только в 1832 году, в чине генерал-лейтенанта.

Державин горько сожалел, что возраст, — ему уже шёл шестьдесят восьмой год, помешал встать самому в ряды защитников России. Он с жадностию следил за всеми подробностями кампании и был очень обрадован известию, что во главе русской армии поставлен Михаил Илларионович Кутузов. Одно событие особенно взволновало его. В самый первый день, когда новый главнокомандующий после обеда ездил осматривать позицию под Бородином, над его головою появился парящий орёл. Князь Михаил Илларионович снял шляпу, и все вокруг воскликнули: «Ура!» Толкам об этом происшествии не было конца. Державин откликнулся стихами, тотчас же напечатанными отдельным изданием:

В 1774-м и 1788-м годах Кутузов был ранен двумя пулями: одна, ударив в левый висок, вылетела у правого глаза; другая, попав в щёку, вышла в затылок. Его двукратное спасение обращало на него внимание всей России. Выполнив свой долг, очистив пределы родины от неприятеля, Кутузов стал слабеть, болезнь от усиливавшейся простуды заставила его остановиться в городке Бунцлау в Силезии 6 апреля 1813 года, а уже 16 апреля его не стало. За полмесяца до смерти своей он писал Державину: «Хотя не могу я принять всего помещённого в прекрасном творении вашем на парение орла прямо на мой щёт, но произведение сие, как и прочие бессмертного вашего пера, имеет особенную цену уважения и служит новым доказательством вашей ко мне любви...».

...На пепелище Москвы Державина с особой силой охватили мысли о конечности всего земного, об участи живущих, пусть даже и самых славных:

Он думал об этом всё чаще и острее. Забвение страшило старого поэта всего более. Недаром последние, написанные слабеющею рукой стихи его были:

Полный мрачных дум и предчувствий, он отправился в Голицынскую больницу, о которой тогда много говорили. Державина сопровождал Василий Львович Пушкин, смугляк, светский бонвиван и гуляка, разряженный по последней моде.

После обедни, осмотрев больничные камеры, аптеку и богадельню, Державин остановился перед бюстом учредителю — князю Голицыну — и задумчиво сказал:

   — Таких благодетелей и в мраморе надо почитать и им поклоняться!

Вместе с Пушкиным он вышел в обширный сад на берегу Москвы-реки. Вид Воробьёвых гор, Новодевичьего монастыря, Хамовнических казарм и полуразрушенного, но всё равно величественного Кремля до того восхитил поэта, что он, оборотись к своему спутнику, с живостью молвил:

   — Вот, Василий Львович! Ваше дело написать что-нибудь об этом благотворительном месте, вечном памятнике доблести Голицыных.

   — Нет, — почтительно отвечал Пушкин, — только одному Державину под силу выполнить такую нелёгкую задачу...

   — Друг любезный, — отозвался Державин, — мой век уже прошёл! Дряхлая старость напоминает мне не о новых стихотворениях, а о скором конце земной жизни моей. Довольно, если по временам я буду вспоминать о нынешнем дне, доставившем мне удовольствие редкое. И, могу сказать вам, даже что-то больше самого удовольствия!

   — Позвольте же мне, — воскликнул Пушкин, — припомнить к случаю ваши стихи на подобный предмет!