Фараон Эхнатон

— Я внимательно слушал вас. Скажу правду. Хотя знаю, что не всем она нравится. Отец мой всевышний свидетель тому, что я не раз проигрывал от своей прямоты. И тем не менее…

Фараон смотрел наверх. Словно бы испрашивая совета у бога, который в голубых сферах. На челе его и в глазах его обозначилась сыновняя покорность и послушание В самом деле: он прислушивался. И только ему ведомые слова доносились сверху, и губы его величества, казалось, покорно повторяли их. Фараон стоял, не шевелясь и не глядя на собеседников…

— Да, я размышлял над словами этого писца Бакурро. Взвешивал их. Я не мог поступить иначе. Ибо запали они глубоко в мою душу. Имеющий уши не должен пропускать слова, обращенные со стороны. В противном случае для чего уши? Я спрашиваю: для чего? Если уши нужны любому — они стократ требуются правителю. Ибо в руках его судьба всего мира. Поэтому я и слушал Бакурро. Поэтому, но не только…

Его величество внимательно прислушивался к звукам, которых не слышит никто, кроме верного и почтительного сына его величества Атона. Царедворцы сидели словно бы каменные…

— Я слушал этого Бакурро еще и потому, что говорил он вещи необычные Которые не доводилось мне слышать. Возможно, что нечто подобное и случалось прежде в Кеми. В давно прошедшие времена. Возможно, говорю. Если это так, то необходимо признать некую неизменность времени. Между тем известно, что мир не видел еще города, подобного Ахяти, и той молниеносной быстроты, с какой он был возведен. Нет, мир не знал этого!..

Постепенно голос его величества становился все более твердым. Взоры фараона были обращены на семеров, сидящих в почтительных позах. Взгляд его величества стал подобен взгляду птицы нехебт — беспощадным и всевидящим…

— А гимны, сложенные в этом великом городе? Разве в Кеми слышали прежде что-либо подобное?

— Нет, — сказал Эйе.

— Нет, — подтвердил Пенту.

И это была правда. Его величество хорошо это знал. Так же как его враги — явные и тайные. Причем и те и другие отдавали ему должное. В самом деле, когда и кто складывал гимны благозвучнее? А музыка, которой сопровождались они? Кто вдохнул жизнь в эти арфы и флейты, в эти лиры и барабаны? Верные слуги его величества, которые чутко слушали советы фараона и в точности исполняли их. Или изваяния Джехутимеса, Юти, Бека?.. Разве не свидетельствуют они о том, что Кеми ушел вперед от седых времен, когда строились пирамиды вблизи Мен-Нофера? Нет, нельзя согласиться, что в Кеми ничто не меняется. Значит, не мог и двойник Бакурро произнести в точности те слова, которые говорил в ту ночь этот писец Бакурро…

«…Его величество во что бы то ни стало хочет чем-то отличаться от фараона Нармера, фараона Джосера и их потомков. Если Пенту посмеет разуверить его в этом, то навлечет на себя великий гнев. Фараон сам скажет, что отличает его от великих предшественников и что сближает. Он сам обо всем скажет…»

Эйе смотрел в одну точку: на небольшую щербинку на гладко отполированном каменном полу Смотрел, думал и слушал. А Пенту от усталости прикрыл глаза. Но он не спал. Он никогда не засыпал в присутствии его величества. Ему удобнее было слушать с закрытыми глазами. Фараон знал эту его привычку.

— Я размышлял над словами Бакурро. Не мог я иначе. Выслушав вас и внемля советам моего отца Атона светозарного, я решил обнародовать указ…

Где-то меж колонн, в конце зала, мелькнула фигура начальника царских покоев Ипи. Царь приказал ему прислать двух писцов. И тот бросился выполнять приказание.

Его величество уперся рукою в колонну, точно намеревался сдвинуть ее с места. И сердито сказал:

— Вот прикажу я, вот прикажу я нечто. И весь Кеми — от Порогов и до Дельты, от Азиатских пустынь и до Ливии — превратится в базальт. И сейчас мы крепки, и сильны, и непобедимы. Но я сделаю Кеми подобием единого лагеря воинов. Это будет базальтовый бивуак. Даже дыхание у всех должно быть одинаково равномерным. Не говоря о шагах. По сравнению с которыми шаги лучшего полка покажутся расхлябанными. Вот прикажу я это и сделаю!.. Я обнародую этот указ!

Царь сжимал кулаки. Он казался кулачным бойцом. Каких обожают в азиатской Ниневии.

Это было поразительно: грозный тщедушный царь! Но главное в другом: что это будет за указ? О чем?

Этой ночью

— Кийа.

— Я слушаю тебя.

— Кийа.

— Твое величество, я здесь…

— Кийа.., Ты не так меня называешь…

— А как же называть тебя, мой любимый?

— Вот так, как назвала.

— Хорошо, мой любимый.

— Это твои груди?

— Нет, твои. Они принадлежат тебе.

— Потому, что люблю их?

— Потому, что ты — господин мой.

— Они тверды, как яблоки.

— Это плохо?

— Я люблю их.

— Яблоки?

— Нет, твои груди…

— Эти груди — твои, мой любимый…

Эхнатон ищет глаза. Ее глаза. А вместо них — глубокая глубина. Он ищет ее губы. А вместо них — прохладные гранаты: такие большие, такие гладкие, такие притягательные. Он жаждет взять ее всю. В свои руки. В свои объятия. А вместо нее — обжигающее, невесомое пламя. О Кийа, кто родил тебя? Неужели же женщина во плоти? Или ты рождена там, на небе, возле отца великого Атона?..

— Послушай, Кийа, порою ты кажешься существом сказочным.

— Что же во мне сказочного?

— Или святою…

— Это еще что?!

— Я боюсь притрагиваться к тебе.

— Обними меня.

— Мне кажется, что проснусь однажды и не увижу тебя. Все окажется сном.

— Крепче обними!

— А может быть, я — это сон?

— Сжимай же посильнее… Я люблю, когда ты причиняешь боль…

— Вдруг ты проснешься и — не будет меня…

— Молчи…

— Ты будешь плакать?

— Прошу тебя, замолчи.

— Кийа, ты будешь плакать по мне?

— Вот я зажимаю тебе рот…

Его величество с каждым днем все сильнее ощущает одно: не может без нее! Она — в сердце его. Она — жизнь его. Как он мог без нее до сих пор?.. Он прижимается губами к ее уху и шепчет едва слышно:

— А ты сына родишь?

— Я рожу много сыновей. Я молода. У нас должно быть их много. Очень много.

— Именно сына?

— Только сына. Потому что люблю тебя… А когда любишь, говорят, желания сбываются.

— Да, это правда.

— Может, я уже зачала сына?

— Может быть. У меня не было сына. Одни дочери. Я не знаю, что с ним делать-то?

— С сыном?

— Да.

— Надо сделать ему обрезание…

— Это я знаю…

— А потом растить богатыря.

— Каким образом?

— Доверь это мне, возлюбленный мой.

— Доверяю…

Он целует мочку ее уха… Упругую, как бобовое зерно…

— Откуда у тебя такая мочка?

— Она вкусная?

— Вкуснее меда.

— Она тоже твоя, любимый.

— А это?

Он мизинцем — едва-едва мизинцем, кончиком его — касается углубления в животе. Крошечного углубления на белой чаше…

— Он тоже мой, Кийа?

— Конечно.

— Совсем?

— Совсем, совсем…

— Совсем, совсем, совсем?

Его величество дурачится от счастья. От избытка чувств… Горячей щекой припадает к животу. Он словно пчела на цветке.

Она смеется. Ей приятно. Эхнатон на вершине счастья — она-то хорошо понимает!

Он спрашивает не без лукавства!

— А если я умру?

— Сначала — я.

— Если — я?

— Но ты же повелел строить гробницу для меня?

— Так что же?

— Значит, раньше умру я!

— Неправда!

И он снова припадает к ней. И снова и снова спрашивает себя: «Кто же изваял ее? Где этот величайший ваятель?» Спрашивает себя, а сам знает — кто. Не может не знать. Это он! Это он, сияющий на небе!..

Он замирает. Обнимая ее. Слившись с ней… Нет откуда она? Кто изваял ее? И почему приблизил ее к себе так поздно?!

Кийа запрокинула руки. (Подмышки у нее гладкие, словно галька морская. Они тщательно выбриты цирюльниками.) И соски тоже рвутся вслед за руками. Куда-то кверху. Или в сторону. Такие розовые. Бледно-розовые.

Глаза ее полузакрыты. Она обессилела от любви. Ибо он — сильный. Ибо он — любимый. Она родит ему сына. Еще сына. Сыновей. Сколько захочет — столько и родит…