Смерть в Киеве

Дулеба провели в воеводскую ложницу, а Иваница тем временем остался в гриднице, чтобы быть на подхвате и помочь лекарю, ежели что, хотя, по правде говоря, Дулеб каждый раз обходился собственными силами. Была у Иваницы надежда, что где-нибудь здесь повстречается ему Ойка и он сможет переброситься с ней словом-двумя, но вокруг вертелись лишь ближайшие слуги Войтишича; Ойка же вряд ли и допущена была сюда, в палаты воеводские, она где-то ютилась со слепым отцом в хижине, в самом закутке дворовом, тут ее ждать было бы полнейшей бессмыслицей. Зато пришел тот, кого Иваница и не ждал вовсе. Точно так же, как и в прошлом году, должны были они снова встретиться, только теперь уже не во дворе, а тут, в гриднице, хотя опять-таки с глазу на глаз. Втиснулся в гридницу, волоча ноги так, будто разгребал ими снег, дебелый Петрило, хлопнул своими бесцветными, что и в темноте белели, глазами на Иваницу, ругнулся потихоньку:

- Черти тебя носят! Почто сидишь тут?

- А стерегу, чтобы твои черти да не унесли душу твоего воеводы.

- Ты тот же самый, что и в прошлом году? - удивился Петрило.

- Вот уж!

- Говорили, в Суздале бросили вас обоих в поруб.

- Бросили, а мы вылезли.

- Вылезли или выпущены?

- Знаешь своего князя лучше меня. Тот сажать не любит, но если уж посадит, так не выпускает. Или забыл князя Юрия?

- Не твое дело, раб. Забыл сам, видать, кто перед тобой?

- А чихал я на тебя! Не забыл, что ты и боярина Кучку стрелой когда-то сразил...

Петрило метнулся к Иванице, закрыл ему ладонью рот.

- Раскричался! Кто сказал тебе это?

- А сам князь Юрий.

- Ну, - Петрило отошел, сел возле свечки, разглаживал светлые усы. Мало что скажет Долгорукий.

- Все о тебе знаю, - злорадно промолвил Иваница. - И что ты доверенный человек Долгорукого в Киеве, тоже ведомо мне.

- Кому служу, того и доверенный. Не болтай языком. Лекарь у Войтишича?

- Да. Воскреснет твой воевода.

- Не собирается умирать, еще и тебя переживет.

- Вот уж! Может, и ты переживешь?

- Поболтай мне еще языком, и я тебе покажу!

- Думал я: дружить с нами станешь. Обидел Долгорукий и тебя и нас. Нас в поруб, а тебя с глаз прогнал за того боярина Кучку. Ужели такой ценный человек был этот боярин?

- Замолчи, - попросил Петрило, - голова болит от твоей болтовни. Занудливый ты вельми человек, а на вид вроде бы и не таким должен быть. Расскажи лучше про Суздаль. Что там видел да как был со своим лекарем?

- Вот уж! Почему я должен тебе рассказывать! Были, да и все. Видишь, каким я стал, а каким был.

- А скажи мне такое, - Петрило снова подошел к Иванице. - Вот тогда вы должны были у меня обедать, а не приехали, как это вышло?

- Есть не хотелось, - засмеялся Иваница.

- Ты мне не крути, а говори правду. Куда пропали?

- Сказано же: в Суздаль. А перед тем у князя Изяслава были. Он как раз Бохмач дожигал. Горело долго. Потому что был дождь, а князь Изяслав присматривался. Глаза грел. Ну, а мы тогда двинулись дальше, прямо на Суздаль, за убийцами. Хотя вышло, что и не убийцы никакие ни Кузьма, ни Силька.

- Кто же погнал вас в Суздаль?

- Совесть.

Петрило побродил малость по гриднице, вышел на свет, присмотрелся к Иванице.

- Совесть гоняет человека по свету, когда она нечиста. Ты же да твой лекарь имеете совесть чистую, или, скажешь, не так?

- А так.

- Тогда зачем же вам понадобилось в Суздаль? Да еще и к грозному Долгорукому.

- Не такой он и грозный. Князь добрый и славный.

- Добрый, а в поруб вас бросил.

- Куда же должен был бросать? Притащились из самого Киева: ты, княже, убийца! Радуйся и веселись.

Петриле, однако, почему-то очень хотелось вернуться снова к тому, с чего начинал.

- Так ты так и не сказал, кто же послал вас в Суздаль?

- А Войтишич, - беззаботно сказал Иваница.

- Войтишич? - даже подпрыгнул Петрило. - Смеешься надо мной? Спрашиваю - так говори, а не хочешь, так скажи: не хочу. Болтаешь пустое.

- Вот уж! При тебе Войтишич об убийцах сказал. Игумен Анания тоже поддержал. Да и ты.

- Я молчал.

- Может, и молчал. Поддакивал молча.

- Но ведь не посылали вас никуда.

- Не посылали, так мы и сами догадались.

- Заплачу тебе хорошенько, - пообещал Петрило. - Еще не знаешь меня. Я все могу в Киеве. Лишь бы держался за меня.

- Вот уж! Имею Дулеба, вот и все. А плату свою спрячь. Пригодится.

Иваница уже и не рад был, что наткнулся на Петрилу. Видно, ему зачем-то крайне нужно было выведать, кто и как спровадил их тогда в Суздаль, а получалось, - как ни верти, - сделала это Ойка. Еще получалось, никто об этом не знал. Все сходилось на ней, все тогда началось, теперь должно было закончиться, по крайней мере так хотел Петрило, да и еще, может, кто-то. Ну, так не дождутся же!

- Знаешь, - сказал Иваница, - ты ко мне не цепляйся, а то возвратится князь Изяслав, я и скажу ему, кем ты был у Долгорукого, - вот тебе и конец. А может, ты и до сих пор еще тут доверенный человек князя Юрия? Для него и выпытываешь?

Петрило плюнул и отошел от Иваницы.

- Не попадайся мне под руку, - посоветовал с неприкрытой угрозой, ибо кто Петриле перейдет дорогу, то...

Замолкли оба, прислушиваясь то ли к тому, как шипят тоненькие огоньки свечей, то ли к отзвукам из воеводской ложницы, хотя за дубовой дверью умирали все звуки.

А там, разметав пуховики и мягкие собольи покрывала, с обнаженной грудью лежал на возвышении, будто настоящий князь, воевода Войтишич и проклинал свои несвоевременные хворости (ибо хворости всегда несвоевременны), свои высокие лета (ибо чем выше они, тем тяжелее), четырех Николаев-бояр (ни один из которых не проведал его сегодня), Петрилу (о приходе которого он еще не знал) и вообще все на свете, ибо если подумать, так будь оно все проклято!

Дулеб растер воеводе грудь, размял межреберье, чтобы высвободить сердце от сжатия; Войтишичу стало легче дышать, появилась сила для проклятий, он снова почувствовал, что живет, что будет жить долго и упрямо, как жук-древоточец; посмеивался над игуменом Ананией, который тихо сидел у белой стены (Войтишич любил белые стены и терпеть не мог ни украшений на них, ни икон), чистенький, в новехонькой шелковой рясе, с драгоценным крестом наперсным, сухой и ехидный даже в своем молчании.

Дулеб застал его у Войтишича, когда пришел к больному воеводе. Сказать по правде, не ждал его там, не очень хотелось видеть еще раз это чванливое ничтожество, из-за которого, если толком разобраться, изрядно настрадались они с Иваницей, но шел к Войтишичу - следовательно, должен был быть готовым ко всему.

Воевода лежал среди шелков, мехов и вышитых паволок, светил могучей голой грудью, дышал тяжко, прерывисто, вокруг него суетились подхалимы и льстецы, смехуны пробовали рассмешить его, две девки хлопали по голым ногам, будто хотели смягчить боль, свалившуюся на старика, быть может, впервые за всю его долгую жизнь.

- Вон отсюда! - прогнал всех Войтишич, как только увидел Дулеба, который тихо вошел в ложницу. - Сгиньте, будь вы все прокляты!

И зашипел от боли, застонал, перекосился весь и на короткое время словно бы впал в забытье.

Сначала Дулеб подумал: хотят его разжалобить. Долго, видимо, советовались, как позвать его к себе и какую повести речь, пока вспомнили, что он ведь лекарь и лучше всего было бы позвать его к больному. И вот сошлись эти двое, свидетелей нет, все сказанное здесь и умрет. А для того, чтобы лекарь был откровеннее, решили его разжалобить.

Но сразу же и отбросил свое предположение, когда внимательнее присмотрелся к Войтишичу и прислушался, как бьется его сердце. Оно колотилось неровно, то рвалось из груди, то залегало, стискиваемое какой-то силой, замирало зловеще и угрожающе, поэтому Дулеб тотчас же принялся за свое привычное дело. В его руках возродилось давнишнее умение, пальцы стали чуткими и внимательными к каждой мышце, к каждой жилке, он забыл, что лежит здесь враг не только его, но всей земли, жестокий себялюбец, старый негодяй, забыл и о том задиристом ничтожестве, которое, прикрываясь крестом, творило свои отвратительные и черные дела, - он был лекарь, и этим все сказано.