Проклятие визиря. Мария Кантемир

На этот раз застолье было недолгим, блюда подавались с невиданной скоростью, словно и князь, и все сопровождающие Петра лица понимали, что время неумолимо и всё надо делать поспешно и осмотрительно.

   — И тебе, князь, — сказал Пётр, всё ещё не остывший после быстрого соединения с Марией, — надобно быть в столице, будем царевича расследовать, а после судить. Нельзя такую оказию безнаказанной оставлять. Тебе, Пётр Андреевич, — тут же повернулся он к Толстому, — придётся на себя всё взять, ты доставил царевича, тебе и карты в руки.

Так и оказались они опять в Петербурге, в столице, в доме, который подарен был князю царём, огромном доме, наполненном драгоценной мебелью, картинами и гобеленами, многочисленными слугами. В конюшнях можно было полюбоваться отборными лошадьми, самыми модными каретами — берлинами. Сады всегда были расчищены, и даже дорожки, усыпанные песком, ежедневно очищались от снега.

Впрочем, князю было некогда видеть все свои богатства — каждый день уезжал он на заседания Сената, каждый день у него были дела, всё ещё связанные со следствием над царевичем.

Теперь даже Толстой не посещал дом Кантемира: ему было не до того, он, под присмотром самого царя, руководил следствием по делу Алексея.

Только потом трое людей, вытягивающих показания из самого царевича, были названы наводящими ужас словами — Тайная канцелярия, в её состав входил и Пётр Андреевич.

Но все вопросы, на которые должен был отвечать Алексей, составлялись самим царём, так что канцелярии надо было лишь добиться правдивых ответов на эти вопросы. А правдивость их можно было проверить, только сопоставив показания разных свидетелей.

И главным свидетелем оказалась любовница Алексея — Ефросинья.

С головой выдала она царевича — перед ней не раз развивал он планы, что будет, когда он завладеет троном. А эту мысль он вынашивал годами и отдался под покровительство австрийского императора именно с этой целью.

Самое главное, чего добились от Алексея, — признание, что намеревался завладеть троном, опираясь на иностранные штыки и на силы, враждебные Петру в самом государстве.

Это был заговор, и теперь предстояло распутать все нити его...

Ещё в письмах своих Пётр обещал сыну полное прощение его вины, ежели он возвратится и будет послушен воле монарха.

Но тогда Пётр не знал и половины всего, что натворил его сын, каковы были его намерения и планы.

Сознавался он только под давлением показаний свидетелей, а значит, не чистосердечно и был далёк от раскаяния.

Ещё в самом начале следствия Пётр заявил сыну:

   — Понеже вчера прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного, а ежели что утаено будет, то лишён будешь живота.

Царевич вилял и лгал, утаивал всё, что только возможно, и лишь под давлением показаний свидетелей признавался в вине.

Пётр решился на пытки.

На дыбе, под кнутом, Алексей, малодушный и безвольный, вытягивал из себя слово за словом, оговаривая всех, кто был к нему причастен. Узнавали о таких делах, в которые Пётр даже и не подумал вникнуть.

Отсюда возникло и дело бывшей жены Петра — инокини Елены. Оказалось, что между царевичем и его матерью существовала постоянная связь.

Евдокия, бывшая царица, обиженная царём и насильно постриженная им в монахини, уповала на сына, могущего восторжествовать на троне.

Ростовский епископ Досифей сочувствовал Евдокии, разрешил ей одеваться в мирское платье, и также сочувствовал Степану Глебову, который влюбился в бывшую царицу-красавицу и был её преданным другом и любовником.

С Глебовым и прежней царицей не стали церемониться: Глебова посадили на кол, Досифея низложили и колесовали, а инокиню Елену отправили в Ладожский монастырь с таким строгим уставом содержания, что она не могла вздохнуть от утеснения.

Всё-таки не мог решиться царь лишить жизни свою бывшую супругу, понимал, что он как-никак двоеженец — при жизни первой жены обвенчался с другой.

Сразу же был колесован и Александр Васильевич Кикин, бывший любимец самого царя, взявший сторону наследника, его главный советчик и друг.

И всё-таки царевич всё ещё вилял, запирался, лгал и изворачивался.

Пётр сам присутствовал на пытках. В ту пору пытки были самым обыкновенным делом — физические истязания в тот жестокий век считались главным средством выжать из подследственных правду...

Скупо доносились до Марии слухи и молва о беспримерной вражде отца с сыном.

Ужаснулась она только тогда, когда узнала, что, получив от Ефросиньи обличающие царевича показания, царь сам приехал на мызу, где поселили Алексея, сам отвёл его в сарай и начал в остервенении стегать кнутом.

Лишь после двадцати ударов Алексей, изнемогая от боли и брызгающей во все стороны крови, сознался в заговоре.

Сопоставляла Мария: в начале своего царствования Пётр вот в таком же исступлении сам отрубал головы стрельцам, бунтовавшим против него, — теперь он стегал собственного сына, потому что тот поднял на него руку, предательскую, подлую, кровавую.

И не знала, порицать ли Петра за его жестокость или оправдать его в своём сердце. Постигала тёмные стороны характера и души царя, и ужасалась, и понимала, что без его жестокости, без его зверства могло бы и не быть государства Российского.

«Но неужели без крови не стоит ни один трон?» — часто думала она. И всё-таки любовь заставляла её прощать Петру все его кровавые и дикие выходки.

Что ж, таковы нравы российские, и не нам их исправлять, таковы цари русские, и не нам указывать на их варварство. И приводила себе тысячи примеров ещё большей жестокости других монархов, и легко прощала Петра...

Но и она с любопытством ждала, как же царь-самодержец будет наказывать своего сына. И ответ получила от своего отца, назначенного царём вместе с другими сановниками рассмотреть дело царевича.

Обещал царь помилование сыну, а теперь хотел, чтобы другие сняли с него эту клятву...

Опасался Пётр, что в деле этом видит меньше других, «дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их», и потому передал дело на рассмотрение двум судам — церковному и светскому.

Страшился Пётр нарушить своё слово, данное перед Богом сыну, — помиловать его, — боялся угрызений совести.

«Я с клятвою суда Божиего письменно обещал оному своему сыну прощение и потом словесно подтвердил, ежели истину скажет. Но хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел, и особливо замыслу своего бунтовного против нас, яко родителя и государя своего».

Просвещённые митрополиты, архиепископы, епископы и прочие духовные лица не решились стать судьями в этом деле. Они только привели царю изречения из церковных книг — одни были за смерть виновному, другие призывали к милости.

А общим стало одно заключение церковных властей: «Сердце царёво в руце Божией есть», что означало: как поступит сам самодержец, так и будет справедливо...

Приехав домой светлым июньским днём, Кантемир сообщил дочери решение светского суда, состоящего из 127 самых высших чинов государства.

Решение было однозначным и суровым: «Царевич весьма себя недостойно того милосердия и обещанного прощения государя своего отца учинил...»

Избавили сенаторы и светские высшие чины Петра от его клятвенного обещания, данного перед Богом.

Приговор был краток: «Царевич достоин смерти и как сын, и как подданный...»

Мария ужаснулась. Как станет вести себя Пётр после казни сына? Не явится ли ему во снах призрак казнённого, убитого им? Но слишком уж тонкой и нежной представлялась ей душа Петра, а она была закалена в долгих боях и трудах и не страшилась призраков.

Но казнь не потребовалась.

Пытки и душевное смятение не оставили царевича в живых.

Он скончался сам 26 июня в семь часов пополудни — не потребовалось ни плахи, ни палача...

И похоронили его тихо, без всякого парада и церемоний — как изменника, но и как царское лицо — саркофаг с его телом поставили рядом с гробом его жены в Петропавловском соборе.