Возвращение в эмиграцию. Книга вторая (СИ)

На колонку с двумя оцинкованными ведрами приходилось ходить довольно далеко. Это не то, что в Крыму: завернул за угол электростанции, и там, в каменистом ложе под сенью наклоненной сочной травы, бежит широким потоком прозрачная, словно сгустившийся воздух, ключевая вода.

А здесь колонка. Чтобы вода пошла, ее прежде надо накачать, сильно налегая на железный рычаг. Он холодный, в тысячу раз холоднее льда, обжигает руки даже через варежки. Подступы к водяной струе обросли наростами молочно-белого, удивительно скользкого льда.

За день до праздника, под вечер, на дворе уже стемнело, а у Натальи Александровны неожиданно кончилась вода. Идти на колонку не хотелось, но пришлось.

Дорогу туда она одолела легко, кто-то по доброте душевной догадался посыпать тропинку золой.

Наталья Александровна накачала сильную струю, набрала одно ведро, благополучно отставила его в сторону, взялась за дужку второго.

Только наполнила, вытащила из круглой лунки во льду, нога поехала, она упала назад, навзничь, головой в сугроб и вывернула на себя половину ведра.

Поднялась, стала отряхиваться. Промокшие насквозь бурки, подол шерстяной юбки, рукава ватника сразу залубенели.

Наталья Александровна до боли прикусила губу, снова наполнила ведро. На это раз она была предельно осторожна. Вытащила его, сделала неверный шаг назад, благополучно устояла, подхватила второе и пошла, осторожно ступая по тропинке к дому.

Уже виден был темный провал подъезда, уже она стала думать о том, как бы ей не расплескать воду на неосвещенной лестнице, когда под ноги попала какая-то особенно подлая ледышка. Наталья Александровна снова упала и снова окатила себя.

Плача в голос, а кого таиться — безлюдье вокруг, собаки и те попрятались, она слила остатки воды в одно ведро и поплелась обратно к колонке.

— Ой, мамочки, что с вами! — всплеснула руками Муся Назарук, увидав соседку.

— Ничего страшного, — сквозь зубы ответила Наталья Александровна, — упала и облилась водой.

— Так скидывайте с себя все скорей! Скидывайте! Скидывайте!

И она бросилась помогать, главным образом, расстегивать пуговицы на ватнике. Бурки непослушными красными руками Наталья Александровна стащила сама.

Но сегодня оба ведра полнехоньки, в темную пору за водой Наталья Александровна больше не ходит.

Они сидят с Никой рядышком возле печки.

— Мам, а давай уберем мышеловку.

— Зачем? — удивляется Наталья Александровна.

— А вот увидишь, будет страшно интересно.

Наталья Александровна снисходительно смотрит на дочь, но встает с места и убирает мышеловку.

— А теперь давай сидеть тихо-тихо, — делает таинственную рожицу Ника.

Сидят тихо. Наталья Александровна смутно догадывается, чего они ждут. Окаянные мыши хозяйничают в бараке, как хотят, никакие мышеловки не помогают. Прибьешь одну, вместо нее появляются три новых.

Ника дергает мать за рукав и прижимает ладошку к губам. По крышке коробки, откуда только взялась, бегает мышка. «Та самая», — думает Ника. Вскоре появляется еще одна, за нею третья.

— Это мама, папа и детка, — шепчет Ника.

На ее шепот мыши не обращают ни малейшего внимания, бегают одна за другой по коробкам, оставляя черные зернышки помета. Мать и дочь заворожено смотрят на суетливых серых зверьков.

— Это мне напоминает случай в детстве на Антигоне, — говорит Наталья Александровна.

— Расскажи! Расскажи! — просит Ника.

Она уже знает и про Турцию и про остров в Мраморном море, где жила ее мама, вот удивительно, такая же маленькая, как теперь сама Ника.

Наталья Александровна пускается в воспоминания, про пожар, про нашествие мышей и как бабушка обнаружила в чемодане гнездо с розовыми мышатами.

Свою прабабушку Ника помнит. Это та маленькая седая старушка, что дала ей перед отъездом в Россию несколько медных монет. Но сейчас ее больше занимает судьба мышат.

— И что с ними стало?

— Подохли, естественно.

— Как жалко!

— Нам тоже было жалко. Но потом мы устроили им пышные похороны.

С улыбкой на губах Наталья Александровна блуждает по закоулкам своего далекого детства. Дочь заворожено смотрит ей в рот в ожидании новых рассказов. За окном, в полной тишине, во тьме непроглядной морозной ночи свершается таинство — уходит навсегда, в безвозвратное прошлое, сорок девятый год.

Однако начало пятидесятого не принесло никаких изменений. Безденежье, походы на толчок с последними, годными для продажи вещами, — все осталось, как было. В январе Ника болела краснухой. И только в середине февраля рабочим выплатили все долги по зарплате. Сергей Николаевич принес домой буханку изумительного белого хлеба и килограмм халвы.

— Ура!!! Мы разбогатели! — прыгала на кровати Ника, высоко подлетая на пружинах.

Наталья Александровна велела ей немедленно прекратить безобразие, слезть и надеть теплые носки. Пол в бараке был холодный. Как и предсказала когда-то Муся Назарук, изо всех щелей несло по нему резкими сквозняками. Так и ходили всю зиму по квартире в валенках или бурках.

А еще в конце февраля Ника пережила самый ужасный за всю свою маленькую жизнь страх.

Так получилось, ее задержали в школе. На утреннике в честь дня Красной Армии ей поручили спеть хорошую песню.

Слова незамысловатые, мелодия легкая, сама поется, но под баян Ника никогда не пела, и ее оставили репетировать.

Из школы артисты высыпали уже в сумерках. Дети разбежались по домам поселка, Ника осталась одна на широкой пустынной улице.

Вскоре улица кончилась, последний фонарь остался позади. С каждой минутой становилось темней. Казалось, ночь бежит за ней по пятам, торопится укрыть землю, чтобы стало совсем одиноко и страшно.

Теперь перед Никой расстилалась снежная равнина, усаженная по краю далекими неяркими огоньками. Огоньки трепетно переливались, но дороги не освещали.

С расчищенной улицы Ника ступила на тропу, пробитую в метровых сугробах. Когда она с головой углубилась в траншею, со стороны никто бы не догадался о присутствии в ней маленького испуганного человечка.

Кроме стенок сугроба Ника ничего не видела. Только нависала над нею неясной темной массой молчаливая серая стена лагеря заключенных. Тропа была пробита непосредственно вдоль нее. Вот как раз этого забора можно было не бояться, он надежно защищал от затаившихся там, внутри, воров и разбойников. Да и снаружи никто ни на кого не осмелился бы напасть на виду вооруженной охраны на вышках.

Но почему-то присутствие стены нагоняло на Нику необъяснимый, панический страх. Казалось, накопившееся в лагере зло вот-вот взломает доски, тщательно пригнанные одна к другой, они разлетятся с треском, и пропадет весь мир под мертвенно черной, беззвучно распадающейся волной.

А еще она боялась, как бы не увидел ее сверху солдат, да не пальнул бы, не разобравшись, из своей страшной винтовки.

Уже не одна, не две, а все звезды, какие только есть во вселенной, появились неизвестно откуда в небе, холодные, равнодушные. Казалось, они летят следом за нею, так их было много.

Она бежала, изнемогая от усталости и страха. Снег скрипел под ногами, и чудилось ей, будто кто-то догоняет ее и вот-вот схватит. Этот кто-то был безликий, ужасный, не знающий ни жалости, ни пощады. Ника знала, стоит остановиться, ОНО нападет, и все кончится, вся ее маленькая жизнь. А остановиться так надо было, на миг, на одну минутку. Но она продолжала бежать с переполненным мочевым пузырем, с готовыми брызнуть слезами. Ей казалось, еще немного, она не сумеет сдержаться и станет кричать тем же криком, каким кричит перепуганный насмерть зайчонок.

На подходе к дому Ника замедлила бег. Горел фонарь на столбе, из окон лился на снега желтый, уютный свет. Из-за угла выбежала мама. Замерла на месте, всплеснула руками. Ника бросилась к ней.