Я все еще влюблен

Вдруг мистера Хили охватило чувство, похожее на жалость. Молчаливость и сдержанность Маркса он расценил как робость. Строки, написанные им сейчас на чистом листке, показались ему последней отчаянной попыткой это после таких-то насмешек! — получить место. Хили, пожалуй, даже сделалось немного неловко за свою издевательскую речь. Он испытал потребность какой-нибудь неофициальной фразой, житейским вопросом, интимной интонацией сгладить происшедшее.

— Доктор Маркс, — сказал он таким дружеским тоном, что Маркс почувствовал: сейчас должно случиться что-то очень смешное. — Доктор Маркс, после того как наш деловой разговор окончен, я хотел бы задать вам очень приватный вопрос… Мистер Маркс, вот вы уже сравнительно пожилой человек, жизнь ваша была нелегкой, к тому же вы очень много работаете умственно. Я же почти на пятнадцать лет моложе вас, жизнь моя всегда была обеспеченной и… — Хили поискал слово, — и незатруднительной. Наконец, признаюсь вам откровенно, я не люблю переутомлять себя умственной работой. При таких условиях, казалось бы, я должен был иметь роскошную шевелюру, а вы — не иметь ее. Однако в действительности, увы, дело обстоит наоборот. Вы очень ученый человек — чем вы это объясните? Как вы ухаживаете за своими волосами? Есть ли средство, которое могло бы мне помочь? Я бы не пожалел денег…

— Мистер Хили, — очень серьезно сказал Маркс, — я ошибся, когда писал о всемогуществе денег. Есть нечто, чего они не могут, например, — лысого сделать кудрявым. Я обязательно внесу эту поправку.

Хили бросил на Маркса яростный взгляд.

Как только Маркс, не попрощавшись, вышел, Хили бросился к листку бумаги с его английскими каракулями. С огромным трудом, но все-таки он разобрался в них. Это была слегка измененная в первой строке эпиграмма Роберта Бернса, любимого поэта Маркса:

…Шагая домой, Маркс не знал, радоваться ему «провалу на экзамене» или огорчаться. Во всяком случае, было ясно одно: с этим кончено. Теперь надо было во всех подробностях обдумать тот второй план, о котором он не успел рассказать Женни. План этот был уже самой крайней, отчаянной мерой. Он состоял в том, чтобы оставить всю мебель в уплату домохозяину, объявить себя несостоятельным должником по отношению ко всем остальным кредиторам, найти обеим старшим дочерям при содействии Кэннингэмов места гувернанток, пристроить куда-нибудь Ленхен, а самому с женой и маленькой Тусси попросить приюта и одном из казарменных домов для бедняков и бездомных.

Чем ближе он подходил к дому, тем тверже становилось его намерение осуществить этот план. Другого выхода ног, нет и нет. Вот сейчас он откроет дверь и все объявит жене. Никаких возражений слушать не будет. Они бесполезны…

Он открыл дверь, и первое, что увидел, было счастливое лицо жены. Она улыбалась, она плакала.

— Что случилось, Женни? Что с тобой? — опасение шевельнулось в душе Маркса.

— Случилось, случилось, случилось! — радостно повторяла Женни. — Случилось то, что и должно было случиться. Что я тебе говорила? Разве друзья дадут нам пропасть! Они же понимают, что такое Маркс… Случилось то, что Энгельс прислал сто фунтов стерлингов!

— Сто фунтов? Где он мог столько взять? — Маркс был и обрадован и смущен. — Ведь он и сам получает несколько фунтов в неделю…

— Он пишет, что собрал эти деньги необычайно смелой комбинацией.

— Что еще за комбинация? Уж не ограбил ли он банк в Манчестере?

— Ради тебя он способен и на это.

— Он способен на большее. Какая трагедия, что он тратит свои исключительные дарования на торговлю!.. Как, когда, чем я смогу расплатиться с ним?

Маркс не рассказал жене ни о визитах в железнодорожное бюро, ни о втором плане, Лишь с Энгельсом он поделился этим в одном из ближайших писем.

Глава шестая

БЕЛАЯ ВОРОНА

Энгельс проснулся в отличном настроении, как это было почти каждый день после недавнего возвращения с Джерси. Ему вспомнилась фраза из полученного вчера письма Карла: «Хотя сам я испытываю финансовую нужду, однако с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как при этом крахе».

Из столовой послышалось тихое позвякивание посуды.

— Мери! — весело крикнул Энгельс. — Посмотри, какой сегодня ветер.

Судя по шороху шагов, жена тотчас подошла к окну, чтобы взглянуть на флюгер, вертевшийся на соседнем доме.

— Восточный, Фридрих, все еще восточный, — громко сказала она, возвращаясь к столу. — Вставай, пора.

Но и эта весть не испортила настроение Энгельсу. Не будет же ветер все время дуть в одном направлении. Ничего, еще день-другой — и переменится!

Он встал, надел халат и сел к столу, чтобы взглянуть на свое написанное вечером ответное письмо Марксу. Оно получилось длиннющим. Зато, кажется, все сказал, что хотел, и ответил на все вопросы дотошного друга. Что еще?..

На всякий случай он опять пробежал глазами его письмо. Рядом лежало письмо Женни. Он заглянул и туда. С особым сочувствием, как и вчера, прочитал в нем последнюю страницу: «Не правда ли, ведь испытываешь даже радость по поводу всеобщего краха и всеобщей перетряски старой дряни… Хотя мы очень ощущаем американский кризис на нашем кошельке, поскольку Карл вместо двух раз в неделю пишет не более одного раза в «New York Daily Tribune», однако Вы легко можете себе представить, какое приподнятое настроение у Мавра. Вновь вернулась вся его прежняя работоспособность и энергия, так же как бодрость и веселость духа, находившегося в подавленном состоянии в течение ряда лет с тех пор, как нас постигло великое горе — утрата любимого ребенка… [9] Днем Карл работает, чтобы обеспечить хлеб насущный, ночами — чтобы завершить свою политическую экономию».

Энгельс задумался. Конечно, он тоже должен написать о своем нынешнем настроении. Мавр, прочитает это с не меньшим интересом, чем описание кризиса в Манчестере.

Энгельс обмакнул перо, еще чуть помедлил: и стал писать: «Со мной, кстати, то же, что и с тобой. С тех пор как в Нью-Йорке спекуляция потерпела крах, я больше, не мог найти себе покоя на Джерси и при этом всеобщем крахе чувствую себя необычайно бодро. За последние семь лет меня все же несколько затянула буржуазная тина, теперь она смывается, и я снова становлюсь другим человеком. Кризис будет так же полезен моему организму, как морские купания».

Все? Энгельс положил перо и посмотрел на улицу. Там разгорался ослепительно яркий холодный зимний день. Он минуту-другую подумал, и перо снова побежало: «В 1848 году мы говорили: теперь наступает наше время; и в известном смысле оно наступило; но на этот раз оно наступает окончательно, теперь речь идет о голове».

Он опять остановился, вспомнил об усиленных занятиях Мавра и дописал: «Мои занятия военным делом приобретают поэтому более практическое значение; я немедленно займусь изучением существующей организации и элементарной тактики прусской, австрийской, баварской и французской армий, а сверх того — еще верховой ездой, то есть охотой за лисицами, которая является настоящей школой».

Пожелав в последних строках здоровья жене и детям, Энгельс вложил письмо в конверт, заклеил его, надписал адрес и поднялся из-за стола.

— Мери, — сказал он, входя в столовую и целуя жену, — ты когда нынче пойдешь на почту?

— Часа через два, не раньше. У меня много дел.

— Ну, это мне не подходит. Придется зайти на почту самому.

— Я тебе не советую.

— А что такое?

Не отвечая на вопрос, Мери осторожно подвела мужа к окну, чуть отодвинула у самого края штору и сказала:

— Смотри. Видишь там субъекта в узком сером пальто, похожем на шинель? Он уже третий раз проходит мимо нашего дома и все косит глаза на окна.