Первомост

Никто его не задерживал.

Ямямом назывался тот, чьей обязанностью было принимать послов.

В отличие от остальных монголов, он имел не резкий, а тихий голос, ласковые глаза, из всех его движений так и светилась покорность и безграничная терпеливость. Послов у Батыя уважали. Их размещали по сторонам света - кто откуда прибыл, там ему и отводился шатер, в шатер присылали кумыс и баранину. Ямям и его люди терпеливо и без поспешности обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.

Прежде всего - о силах высших надлежало знать всем пришельцам. Силами же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все очищается огнем, поэтому все чужестранцы, прежде чем попасть к хану, должны были пройти между двумя огнями, оставив в пламени все злое. Силам высшим всегда посвящают часть пищи. Проливают на землю каплю (не больше!) молока или кумыса, ставят на ночь перед идолами сердце убитого зверя, чтобы наутро сварить его и съесть, потому что идол насыщается от самого уже созерцания жертвы. В еде бережливы, - у них даже дохлятина не пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей, прячут в каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается почетной, кумысом наливаются, будто мехи бездонные, тянут друг друга за ухо, чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц - столь безгранично его могущество. Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний, они могут голодать день и даже неделю и поют и играют в это время так, будто хорошо поели. Не смотрят они милостиво на того, кто приходит с пустыми руками. Зато их гостеприимство безгранично, и ежели уж положат тебе в рот кусочек, ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют за неуважение. Точно так же убивают того, кто наступает на порог шатра, порогом же служат обыкновенные веревки, крепко сплетенные. Точно так же запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову), опираться на канчук, прикасаться к стрелам бичом, ловить и убивать молодых птиц, бить коня уздечкой, ломать кость о кость, лить на землю молоко или любой другой напиток.

Что же касается того, что монголо-татары коварны, хитры, грязны во всем, что они слушают своих владык более всего на свете, что презирают всех, - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами самыми высокими и доверенными: кто имеет глаза, пускай сам увидит, а кто имеет уши - да слышит!

Первейшей обязанностью Ямяма было, собственно, и не посвящение послов во все обычаи и предрассудки монгольские, а установление их подлинности. Особенно же пристально-беспощадным был Ямям в отношении послов от тех народов, против которых Батый шел войной. Этих людей он по велению хана сажал под охрану в отдельный шатер и три дня и три ночи не давал им ни есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.

Так поступили и со Стрижаком и Шморгайликом. У них отобрали коней и все, что они имели, их бросили в шатер из дырявых конских шкур, два монгола в шатре и два снаружи должны были следить за ними, а сам Ямям через точно установленные промежутки времени приходил сразу с двумя толмачами - русичем-бродником и монголом - в шатер и повторял без устали одно и то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

Стрижак сначала огрызался коротко, потом, когда начал донимать голод, в особенности же, когда пересохло у него в горле, изложил о своем назначении подробнее, далее он уже ревел навстречу Ямяму, не ожидая его вопроса, что привез их высочайшему хану вещь, которая и не снилась здесь никому, называется же эта вещь, или сооружение, или подарок высокий мост, ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова Стрижака, ни его выкрики, ни его нетерпение, ни его исчерпанность, сказавшаяся уже на второй день, а на третий посол уже только хрипел так, будто вот-вот должен был отдать богу душу, а его слуга, обладая телом никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда суровая служба требует доводить испытание до конца? Да и не умирают люди за три дня, разве лишь попадаются среди послов слишком уж старые и немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару. Тут же Ямям имел дело с людьми внешне здоровыми, земля была так богата, что на ней и умирать грех, жара уже давно закончилась, ночи были холодные, в такие ночи от жажды тоже не погибнешь, если ты человек настоящий. Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в шатер к плененным там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

У Стрижака теперь уже не было ни силы, ни охоты на объяснение, он хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово "мост" и отворачивался. А Шморгайлик лежал трупом, не мог даже скулить, считал, что тут им и конец.

Но Ямям все-таки был доволен. Три дня прошло, послы повторяли одно и то же, оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно было поверить в истинность послов и в искренность намерений чужестранцев, а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.

Стрижаку и Шморгайлику принесли на деревянной мисочке немного сырого пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк, пиво не пиво, но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже настоянного меда. Стрижак, пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил, пожалев лишь, что мало они "накомызились" со Шморгайликом, ожил и Шморгайлик, но не мог забыть надругательств насильников, яростно поносил их скупость, вспоминал, сколько припасу было у них на конях, отобранных чужинцами, жалел, что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.

Стрижак даже рот разинул на такую неуемную мстительность Шморгайлика. Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!

А Шморгайлик, ожив окончательно, принялся обмозговывать надлежащую отплату ордынцам за то надругательство, которое они изведали за эти ужасные три дня.

Он лежал в темном шатре, чмокал губами, дожевывая сухое пшено, и размышлял вслух:

- А то еще бы подмешать в сено травы ядовитой болотной, чтобы все кони нечестивых подохли...

- Если бы да кабы... - пробормотал Стрижак.

- Или пробраться в ханский шатер да набросать хану в кумыс овечьего помету, - пусть бы полакомился!

- А ну же, ну еще! - подзуживал его Стрижак.

- Или же привязать хана веревкой к трону сзади потихоньку, а потом поджечь шатер со всех четырех сторон. Чтобы изжарился хан, как жирная свинья...

- Вон из моего шатра, земнородец препаскудный! - заревел Стрижак, сообразив, что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика, и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.

- А почему я должен отсюда уходить? - ощерился Щморгайлик.

- Потому что я пан, а ты слуга мой, - заявил Стрижак, - вот и сиди там на дворе и дрожи на холоде, как дрожал всегда под дверью у Мостовика.

- Одинаковы мы. Оба мы - слуги Мостовика! - огрызнулся Шморгайлик. Неизвестно еще, кто из нас выше.

- Одинаковы, да не очень. Я посол, а ты - осел безголовый. Понял?

Шморгайлик умолк, опасаясь, чтобы Стрижак не выбросил его из шатра. Осел - ну и ладно. Безголовый? Лишь бы уши имел. А уши у него есть, и они еще пригодятся. Точно так же, как и глаза. Шморгайлик прикинулся спящим. Стрижак тоже вскоре захрапел.

Они спали крепко и, можно бы даже сказать, беззаботно, потому что имели на это право, добившись признания за ними посольского достоинства и высокого своего назначения.

Между ханскими прислужниками же тем временем поднялась огромная кутерьма из-за этих странных послов, потому что никто еще не прибывал к Бату-хану в таком деле, как эти русичи. Елдегай пересказал слова Ямяма великому ханскому писцу Булгай-аке, предполагая, что, быть может, он будет знать, как действовать дальше, однако и Булгай-ака оказался столь же неподготовленным к неожиданности, кроме того, он, несмотря на свое высокое положение, отличался точно такой же недальновидностью, как и все, кто окружал великого хана. То есть голова у каждого из них была на плечах, но одновременно ее словно бы и не было, потому что голова эта не могла принимать решений, право окончательных решений принадлежало здесь только великому хану, поэтому о любом новом и неожиданном деле следовало непременно докладывать хану, что Булгай-ака и сделал утром.