Воскресение в Третьем Риме

С тех пор Чудотворцев испытывал особый, пристальный интерес к творчеству Пуссена, ставил его выше, чем Тициана и Рембрандта, находил в его живописи Иное, изображенное или обозначенное очертаниями и красками. По словам Чудотворцева, Пуссен увидел античность глазами Иоанна Богослова на Патмосе, созерцавшего одновременно начало и конец мира. Пуссен зарисовал Альфу и Омегу, вернее, Омегу и Альфу, она же Алфей, подземная река, текущая из Аркадии на Ортигию под морским дном. Другим любимым художником Чудотворцева был Сандро Боттичелли, на картинах которого тоже все течет и струится с влажным блеском глаз рождающейся Венеры. Но неизменно возвращаясь к Пуссену, Чудотворцев повторял, что Пуссен хранит ключ (загадочная фраза из пергамента, найденного в церкви Марии Магдалины по соседству с таинственной гробницей), а этот ключ есть совмещение Альфы и Омеги, Первого и Последнего.

К творчеству и личности Пуссена Чудотворцев обращался не раз, что не совсем обычно для него: среди его художественных интересов доминировала все-таки музыка. И в живописи Пуссена Чудотворцев находил музыку, уверяя, что Люлли, Рамо и отчасти Глюк ближе духу Пуссена, чем Корреджо или Джулио Романо. В книге «Метаморфоза. Знамение. Образ» Пуссену была посвящена отдельная глава, в которой, собственно, и говорилось об античности, увиденной глазами Иоанна на Патмосе. В смягченной форме эта мысль высказывалась Чудотворцевым и в книге «Античность в новое время», которая чуть было не вышла при советской власти, а именно в шестидесятые годы, но застряла на стадии верстки, может быть, именно из-за упоминания о сакральной монархии как раз в связи с Пуссеном. Но существеннейшее внимание Пуссену и загадочной надписи Чудотворцев уделяет в своей главной философской книге «Бытие имени», вышедшей в 1915 году. Картины Джованни Гверчино и Пуссена Чудотворцев рассматривает как иероглифику, рассчитанную на чтение, а не на простое смотрение. Иероглифы лишь расшифровываются буквами надписи: «Et in Arcadia Ego». Чудотворцева эта надпись возвращает к Диотиме, на ее родину, в Мантинею. Но если само имя Диотимы означает «Богочтительница» или «Богобоязненная» и она родом из города, именуемого мантическим или пророческим, существенно, что родина Диотимы Аркадия: Et in Arcadia Ego, она и в Аркадии, и потому не только в Аркадии, но может быть и везде. Алфей, Альфа-река, чьи воды не меняются, и в них входят навеки, что опровергает или подтверждает Гераклита. Но, главное, Чудотворцев прочитывает анаграмму надписи: «I tego Arcana Dei» («Там [здесь] храню тайну Бога»). По Чудотворцеву, сочетание слов не может быть придумано, чтобы обозначать некую внешнюю реальность, наоборот, внешняя реальность (природа, история, вообще действительность) – лишь иллюстрация к онтологической истине Слова, не обозначающего, а образующего бытие, так что загадочная надпись может означать: прежде мира и в мире Я, Тайна Бога. Проблема заключается в том, что восточные предгорья Пиренеев действительно таят гробницу, запечатленную Пуссеном, но на ней отсутствует или не видна никакая надпись. Сам я не был близ деревни Арк («Arc-en-ciel» – «радуга» – не Аркадия ли?), я вообще не был в Пиренеях или в их предгорьях, так что вынужден полагаться на свидетельство очевидцев, утверждающих: время изгладило надпись, но во времена Пуссена она могла еще быть. Существует целая литература об этой гробнице. Гностическое предание, приписываемое альбигойцам (а вся эта местность – их насиженное гнездо), настаивает на том, что в гробнице был похоронен не кто иной, как Иисус Христос, избежавший распятия. (Вот почему тайный ритуал тамплиеров предлагал адепту топтать распятие.) Другая легенда говорит, что в гробнице похоронен сакральный монарх, быть может, сам король Дагобер, предательски убитый по наущению церковников-папистов за уклонение от их канона: его обвиняли в арианстве, а возможно и верней всего, он исповедовал восточное христианство или православие. Когда в двадцатом веке гробницу вскрыли, она оказалась пуста… как Христова гробница в саду у Иосифа Аримафейского. Откуда же взялась надпись в ту лунную ночь, когда гробницу посетил Чудотворцев? Неужели Орлякин заранее подделал эту надпись специально для Чудотворцева? В конце концов, он мог и гробницу подделать, выдав за нее свою декорацию, на что m-r. Methode был мастер. Надо сказать, что Чудотворцев больше никогда не был в тех местах. «Приедешь и все узнаешь, когда будет готово „Действо о Граали“, – повторял ему Орлякин, – а пока „tu es chatelain, et je suis ton majordome“ („Ты владелец замка, a я твой мажордом“)». Но ведь именно мажордом убил короля Дагобера. Не намекал ли тем самым Арлекин на свою вину в смерти Демьяна? А пока он уверял Платона и Олимпиаду, что замок восстанавливается (на деньги, которые давала Олимпиада), но, как известно, замок остался руиной, как был, и ничего похожего на восстановительные работы или на их следы там никто не обнаруживал. А надпись… не имеет ли она свойства исчезать и появляться, как подземная река?

В Париже Чудотворцев занимался не только изучением Пуссена. У него было там свидание, которому предшествовали свидания в Гейдельберге, где и было назначено свидание в Париже, якобы решающее, но стало оно таковым или нет, вопрос, как почти всегда в этой истории, спорный.

Однажды в коридоре Гейдельбергского университета Чудотворцев заметил хрупкую стройную женскую фигуру Она напомнила Чудотворцеву кого-то, вернее, что-то мучительно знакомое; он поспешил за ней, но она стремительно удалялась, свернув за угол, а когда Чудотворцев тоже свернул, неподалеку оказался другой угол, и пришлось примириться с тем, что незнакомка исчезла или он потерял ее из виду.

На другой день в тот же самый час Чудотворцев уже был в том же коридоре, он старательно обогнул те же углы, потом вернулся на прежнее место, потом снова петлял по углам, пока не увидел, как она снова промелькнула за одним из них. Чудотворцев хотел окликнуть ее, но как окликнуть ту, в чьем имени ты не уверен или вовсе не знаешь его. Да Чудотворцев и не решился повысить голос в университетских коридорах, не располагавших к тому, чтобы говорить громко, где каждый шаг отдавался глухим эхом, а шепот усиливался многовековым резонансом. Так повторялось изо дня в день. Чудотворцев регулярно проходил этими коридорами, надолго задерживался там, напрягая в академических сумерках свое тогда уже небезупречное зрение и почти всегда бывал вознагражден мимолетным видением: девичья фигурка мелькала в отдалении, проскальзывала, обнадеживая, и безнадежно ускользала, по всей вероятности, не нарочно, а только потому, что не замечала Чудотворцева или не придавала значения его присутствию в коридоре, впрочем, кто знает… Иногда Чудотворцеву казалось, что она манит его, молча назначая свидание за одной из дверей. Но то была уже игра романтического воображения; «свидание» слишком громко сказано, когда неизвестно, кто она, а Чудотворцев для нее, по-видимому, просто никто. Чудотворцев во всем винил свою невнимательность или слабость своих глаз. Но даже если бы он встретился с ней в коридоре лицом к лицу, что сказал бы он ей, как обратился бы к незнакомой барышне? Чудотворцев робел перед коридорным призраком, как в эпоху Прекрасной Дамы робел бы гимназист перед Незнакомкой. Но встреча с ней лицом к лицу все-таки имела бы для Чудотворцева смысл. По крайней мере, он, может быть, вспомнил бы, кого она ему напоминает, или… или даже узнал бы ее, на что Чудотворцев едва отваживался надеяться и все-таки надеялся. Все упорнее думалось ему, что сообщнице Раймунда Софье Богоявленской удалось бежать с каторги и теперь она скрывается в уединенной лаборатории Гейдельбергского университета, куда и приглашает его настойчиво, но осторожно, вынужденная соблюдать правила конспирации.

И вот однажды Чудотворцев неуверенно постучал в дверь, за которой вроде бы она только что скрылась. «Entrez», – послышался из-за двери резкий голосок с хрипотцой, какая бывает у заядлых курильщиц. Чудотворцев открыл дверь, переступил порог и увидел ее в белом халате, склонившуюся над микроскопом. Ее поза действительно напоминала русскую курсистку. Она сидела, как «те лаборантши», по выражению Пастернака.