Кузьма Алексеев

— В этом каменном доме кто живет? — спросил первого попавшегося ему навстречу мужика.

Тот высморкал свой нос грязным скомканным платком и, приподняв картуз, дыхнул на Трубецкого перегаром:

— Лукерья Амосовна Семихвостова здесь проживает. Она самая богатая в городе.

Купчихе на вид лет пятьдесят. Нос приплюснутый, скулы широкие, шея в сплошных бородавках. Гостя встретила приветливо.

— Сообщили мне о вашем визите, — прохрюкала она, — рада, голубчик, познакомиться. Батюшку вашего имею честь знавать. Очень уважаем он в наших краях. И вы, князь, будете иметь успех, прежде всего — у наших барышень …

Слово за слово — поговорили о губернаторе, вспомнили Петербург, общих знакомых.

— В Петербурге где проживали? — с целью приближения дела спросил Трубецкой.

— Да на берегу Фонтанки! Бывало, выйдешь под вечер на улицу подышать свежим воздухом — светло, будто днем. А уж сколько офицеров вокруг меня вертелось, за сарафан хватали! — опять захрюкала Лукерья Амосовна. Отсмеявшись, вытерла кружевным платочком слёзы и вздохнула: — Простите уж старуху, голубчик, за глупые воспоминания. И скажите, как вам наш город показался?

— Город ваш уж больно бедный, одних нищих тысячи. Так бедно нигде в России не живут! — гнул своё штабс-капитан.

— Да ну! Нищих теперь везде полным-полно, — насупилась купчиха. — Это лентяи и пьяницы работать не хотят. А другие разве плохо живут? Возьмем Плещеева. Знаменитый купец, крепкий хозяин. Фабрику текстильную держит и пять мельниц. Князь Головин, конечно, не Строганов, да и у него, Прохора Еремеевича, карманы-то не пустые. А уж сетей-то, сетей у него сколько! В летний день всю Волгу ими перегораживает. А еще четыре гурта коров имеет. Племенных жеребцов держит. Хозяин!

— Князь Лыков нам жаловался, что привозное железо очень дорогое. Здесь никто его не плавит, — всё тянул своё Трубецкой.

— А этому бесстыжему всё мало! Зачем ему столько заводов? Ни детей, ни внуков… Говорят, что его квашня-жена с младшей сестрой своей спит. Накопленное с собой в могилу не заберет. Завистник он порядочный, Аверьян Ефимович, вот что я Вам скажу!

Наконец Трубецкой завел разговор о верованиях. И здесь Семихвостова поразила штабс-капитана смелостью своих суждений:

— В церковь я, конечно, хожу — по воскресеньям и по праздникам. Но особо на Бога не надеюсь. Да и Бог-то у нас чужой — греческий. Никон-то был наш, нижегородский мордвин, язычником урожденный. Ну чему он мог православных научить? Всё на греков смотрел — русскую душу всю выпотрошил.

— Ах, Лукерья Амосовна, не боитесь так при посторонних-то говорить?

— Разве вы посторонний, князь? Вы русский да истинно православный! Меня должны понять. Это дело важное…

Обескураженный и удивленный, Трубецкой простился с хозяйкой как-то неловко и торопясь ушел.

На другой день к купчихе зашел и Хвалынский. Увидев разукрашенную царскими гербами карету, слуги Семихвостовой прильнули к окнам. Как не поглядеть на такое чудо: перед ними в нетерпении пританцовывала четверка тонконогих рысаков, на козлах сидел кучер в камзоле, а сбруя сверкала и переливалась золотом. А уж сам гость-то какой — мундир в галунах, грудь в орденах!

«Женат али нет? — подумала Лукерья Амосовна, встречая гостя в зале. — Вокруг него, поди, в столице одни княгини …» Впервые в жизни она не знала, как себя вести с гостем. Как же иначе? Петербургский полковник зашел, а не полицмейстер Сергеев. Павел Петрович уже с порога крикнул бы: «Амосовна, налей-ка поскорее беленького!» Нет, этот гость умеет за женщинами ухаживать. Сначала он ручку поцеловал Лукерье Амосовне, затем петухом запел разные похвалы в её адрес. Она, конечно, говорить, как он, не могла, зато тоже не посрамила себя — такой стол собрала, язык проглотишь!

Правда, гость не сильно нажимал на еду. Ткнул три раза вилкой серебряной в кусок жареного поросенка, наливочки отведал, соленым рыжиком закусил и — хватит, устроился в кресле, положив ногу на ногу. Долго сидел молча, задумавшись, потом вдруг спросил:

— Вы, уважаемая, давно здесь живёте, порядки и народ местный знаете. А вот интересно, что о язычниках скажете?

— О ком, Родион Петрович? — удивилась купчиха.

— Да о язычниках … Клещами впились в тело народа русского — не вырвать. Как их одолеть?

— Чай, для этого у государя силы найдутся… Армия, к примеру, — вздохнула с облегчением Семихвостова и всплеснула пухлыми руками: — Не верю, что мордва против русских встала. Не ве-рю! Они, вроде нас, молятся в церквах, крещены давно.

— Да вот не все. Нашлись такие, которые своим богам молятся. Да ничего, мы их ружьями заставим от этих богов отказаться!

— Ну вот и верно, — охотно согласилась Семихвостова, — а меня, бабу неразумную, чего спрашивать?

— Так ведь деньги нужны, Лукерья Амосовна! — решил больше не темнить Хвалынский. — А денег мне на эти цели мало отпущено. Император готовится к войне с французами… опять же, Петербург обновляется, казну опустошил…

— Насчет денег … надо подумать… — пробормотала купчиха.

— И это еще не всё, Лукерья Амосовна, — проворковал Хвалынский, целуя женщине руку, — у меня к Вам еще одна просьба имеется. Не могли бы Вы к местному купечеству обратиться о пожертвовании средств на борьбу с ересью и безбожием. Вас в городе уважают и ценят.

— Ох и хитер Вы, Родион Петрович! — глаза у купчихи загорелись алчным огнем. — А что я с этого буду иметь?

«Вот это хватка! — с восхищением подумал Хвалынский. — Такую на мякине не проведешь!» Вслух сказал:

— Сами-то что желаете, Лукерья Амосовна?

— Ваша грудь, Родион Петрович, вся в орденах и лентах. А мы как будто Отечеству не служим …

— Ну, этот недостаток поправим. Обещаю украсить и вашу прекрасную грудь … сразу же, как выступите в соборе перед публикой.

Семихвостова ахнула и приложила кружевной платочек к глазам.

Сидя в карете, на обратном пути Хвалынский качал головой: «Хитрая бабёнка!» Восторженные мысли его прервались самым неожиданным образом. Раздались конское ржание, грубые окрики и удар кнутом по крыше кареты. Затем в окно влетел булыжник, больно ударивший полковника по колену, снова удар кнутом и выкрик:

— Это тебя ждёт и в Лыскове!

Хвалынский, сумевший наконец-то достать пистолет, наугад выстрелил в разбитое окно. Кто-то выругался матерно, видимо, пуля его достала.

— Попался! Ловите! — истошно закричал Хвалынский и выглянул в окошко. Нападавшие — двое верховых в зипунах — свернули в тесный переулок и исчезли из глаз.

— Эх — ма! В Лыскове они меня поджидают! Ну, погодите! Я вам … Да я … — полковник захлёбывался от злости.

После отъезда гостя Лукерья Амосовна выпила рюмочку наливки и на ее душе стало совсем празднично, словно соловьи в саду запели.

— Хороша жизнь! — сказала она вслух самой себе. Здесь она вспомнила о письме, что ей доставили перед самым приездом Хвалынского. Лукерья Амосовна не успела его прочесть — спрятала под подушкой в спальне. Оранский келарь это письмецо через близких ему людей ей передал. В нём он умолял прибыть наведать могилку Тимофея Лаптя. Лукерья Амосовна, брезгливо держа грязный листок, прочитала: «Один грех только имел он, последний наш „апостол“: любил тебя, как сноху любят братья мужа, — тайно, никому не показывая. Про это он поведал мне перед своей смертью».

Перед глазами Лукерьи Амосовны промелькнули юные годы, как она, дочь портного, попала вот в этот терем. Жила сначала в Петербурге. Фадей Фёдорович Семихвостов, покойный её муж, будучи в столице, повстречался с нею и увёз в Нижний, сказав: «У меня два брата есть, они моложе меня. Который понравится тебе, за того и выйдёшь». Однако женился на ней сам. Первой же ночью, крадучись, как вор, проник к Лушке в спальню. И попал купец в сети. Вместо служанки Лушка стала хозяйкой.

На свадьбу было приглашено множество гостей. Все хвалили невесту, восхищались её цветущей красотой и ладным телом. У многих даже глаза горели от зависти: подумать только — какую девушку отхватил старый хрыч!