Терек - река бурная

Но скоро новые тревоги, связанные с мобилизацией, стушевали пересуды о бабьем бунте, разговоры о нем присохли сами собой…

В селении жизнь шла своим чередом. Мирные жители усердно занимались военным делом. Целыми днями бывшие солдаты из самих христиановцев и казаки, войдя в азарт, гоняли парней на нихасах, учили их стрелять, отбивать рукопашные и ходить в контратаки. Над кузнями в эти дни дым стоял коромыслом: там отливались пули и ковались шашки. На рудниках в Садоне христиановские эмиссары тайно добывали порох у старых мастеров и подрывников. Ночами окопы перед селением заполнялись бойцами. Ежечасно ожидая нападения, люди не спали. В кукурузных загонах сидели вражеские засады, не дававшие высунуться за околицу. Но дальше этого кибировцы пока не шли; первый бой, видно, пошел им впрок.

В свободные от службы часы бойцы занимались хозяйством. Снова, как бывало в доброе мирное время, на зорях, возвещая начало и конец трудового дня, разносился по всему селению дружный перестук засовов в воротах, выбиваемых утром и вбиваемых вечером.

— Чудно! — прислушиваясь к этому треску, говорил Мефодий Василию. — Вроде все, как и у нас, и все ж не то… У нас пастух зарю на дудке дудит, а тут, ишь, клинья из ворот вышибают, чисто в барабаны стучат… И скажи, как они разом просыпаются, все разом ворота раскрывают! Дружный народ!

— Народ — что надо! Дисциплинированный, — соглашался Василий.

В середине августа наступила пора стрижки овец, и в гамму сельских звуков вплелись еще баранье блеянье и громкие крики стригалей. Над дворами заклубились прозрачные голубые дымки: женщины варили душистое батаны [36] и крепкую араку: ведь в эти дни в каждый двор мог зайти сосед помочь стричь овцу, а за это ему обычаем полагалось угощение — Фалвара, [37] как и другие боги, любит, чтоб его поминали кровью жертвенного белого барашка.

Казаки ходили по дворам вместе со всеми, потели на стрижке, напивались на кувдах. А сойдясь вместе, тосковали, прислушивались к незнакомым тягучим и длинным песням, распевавшимся подвыпившими сельчанами. Как ни привечали радушные хозяева, чужое веселье не захватывало души, как бывало в праздники дома.

— Питья-то, братушки, дармового! То-то кувднул бы в иное время — до бессознательности ажник! А тут, чисто вся моя веселинка в станице с бабой да с двором осталась, — жаловался товарищам никогда до того не унывавший Жайло. У каждого в думах было то же — дом, семья. Душевное беспокойство старались заглушить трудом до кровавых мозолей, до одури.

В субботу казаки еще до обеда, навалясь дружным гуртом, остригли целое стадо в зажиточном доме одного из Калоевых. Во дворе тут было людно.

Среди стригалей толкались зеваки, рассчитывающие попировать на чужой счет; по обычаю, на кувды, посвященные дзиуардта, [38] был открыт доступ всем.

— Вот же законы, так иху мать! — зубоскалил Мишка Нещерет, выплевывая липнущие к языку шерстинки. — Потей да еще оглядывайся, то ли достанется тебе покувдовать, то ли сосед твой бездельный съест?!

Жайло, пользуясь тем, что старый хозяин не знает по-русски, изощрялся на его счет на чем свет за тупые ножницы. Василий с Евтеем, раздетые по пояс и лоснящиеся от пота, выполняли самую трудную часть работы: таскали из закуты на станки увесистых, кормленных в горах овец. Молодые казаки сортировали и вязали шерсть. Разгоряченные работой, все повеселели: хохот стоял, как при вязке колод на масленицу в станице.

В воздухе летали пушинки шерсти, остро пахло потом и овечьей мочой.

Старик-хозяин, длинный и плоский, наслушавшись дружного казачьего хохота, подобрел. Держась за поясницу, затянутую по вишневой черкеске богатым наборным ремешком, он спустился с крыльца и прошел за сарай, где двое его сыновей, таких же тонких и присушенно-длинных юнцов, разделывали для кувда барашка.

Через минуту, улыбаясь во весь белозубый рот, во двор вышел старший сын: отец велел ему заколоть для кувда еще одну овцу.

— Давай, давай, мы зараз в силе, и не только барашку проглотим, а цельного даже быка, — смеясь, сказал ему Легейдо, по самый пояс стоявший в липучей жирной шерсти. Жайло, откинув свалявшийся потный чуб и оставив овцу недостриженной, проворно побежал в сарай за хозяйским сыном.

— Дозволь самим выбрать! Ух, я ж ее и выберу! — дурашливо закатывая глаза, сказал он парню. Тот засмеялся, согласно махнул рукой. Иван, подобрав шаровары, перемахнул через плетошок, за которым, розовея спинами, толкались стриженые овцы. Казаки, бросив работу, обступили закуту:

— Вон ту хватай, молоденькую!

— Тю, сдурел, да у той уже короста пошла от старости…

— А я вон ту присмотрел. Гляди, Вань, какая у нее дуля сзади…

— Держи-ка энту, у ей жир сам каплет!..

— Да то сопля, а не жир. Иван, как стриг, выдавил…

Овцы, уродливо болтая толстыми курдюками, шарахались от Ивановых рук, обалдело пялили глаза под смешными хохлами невыстриженных лбов. Казаки заливались хохотом.

— Будет тебе, анчутка! — заглянув в сарай, прикрикнул Василий. — Гляди вон, твоя недострижка сбегла!

Всплеснув руками, Иван выпрыгнул из закуты. По двору, пыля сорванной веревкой, сияя лысиной выстриженного бока, ошалело неслась черная овца. Казаки с веселым улюлюканьем пустились ловить ее. В цалганане, забывшись, громко смеялись стряпавшие там женщины.

Сын хозяина, оставшийся один у закуты, посмеиваясь, закатил рукава повыше и полез выбирать сам. Подоспел Евтей, хозяйским взором оглядел овец и деловито осведомился:

— О какой, Заур, жалеть не будешь?

— Самую лучшую хорошим гостям не жалко. Вот эту держи! — выталкивая вперед крупную молодую овцу, ответил парень.

— Ну и хозяин ты хреновый, вижу, — ворчливо сказал Евтей. — Такую-то овечку породистую извести! Ты оставь ее, уж дюже шерсть у ей хороша — чисто шелк с коконов… Таких-то у меня тоже с пяток будет… Оставь для развода… И ту вон не трожь — тоже породная, разведешь таких — мясо да жир пудами ходить к тебе станут. Ты вон ту старушку подтолкни-ка…

— Зачем старушку, Евтей? Гости зубы поломают об нее, что я, хозяин, делать буду…

— А ничего! Хлопцы бузы хлебнут и косточки измолотят, не токмо старушкино мясо…

После стрижки, измучившись и пропахнув пронзительным овечьим духом, казаки ушли мыться в Астаудон, [39] а вернувшись, застали в кунацкой дымящиеся едой столы. Возле старого хозяина сидело уже несколько его соседей, в их числе и Евтеев хозяин — Мами. Старики сидели чинно и молчаливо; дожидаясь слова старшего, ни к чему не прикасались. Казаки тоже примолкли, угомонились в предчувствии утомительного для них церемониала первого тоста. Старшим, к счастью, оказался Мами, который за эти дни ближе узнал нрав казаков, и потому, не испытывая их терпения, говорил над чашей не больше минуты (за это время Мишка Нищерет за спинами товарищей опустошил пузатый кувшин с баганы).

Первую чашу Мами поднял за вечную дружбу трудовых людей; чаша пошла по кругу, из нее отпивали по глотку. Вторую поднял сам хозяин; как положено, пожаловался на бедность-злодейку, которая не дозволяет ему угостить дорогих гостей, как они того достойны; нет у него молочных белых барашков, нет жирной говядины, нет медов, из которых бы он приготовил душистую брагу, нет красивой одежды и серебряного оружия, чтобы одарить дорогих гостей. Если б дом его был так богат, как у алдара, где даже блоха, переступив порог, ломает ногу на коврах и портит нюх от прекрасных запахов духов, то он бы каждого одел и вооружил, как сына, как джигита, чтобы никто никогда не сказал, что богатство его не равно его щедрости.

Переведя казакам эти слова, сказанные отцом, старший сын-керменист незаметно подмигнул им, добавив от себя:

— Всегдашняя и никогда не сбывавшаяся мечта моего отца… Не сбывавшаяся потому, что чем богаче он делался, тем беднее казался сам себе…