Когда уходит земной полубог

   — Может, Каролус шведский где свою полтавскую викторию выиграл? — развёл руками Толстой.

   — Твоя правда, выиграл! — сердито пробурчал Пётр. — И ты, Толстой, ту его Полтаву ведаешь, она у тебя в Трубецком раскате упрятана! — Царь стал широким шагом мерить комнату, напоминавшую боле навигаторскую каюту: на стене красовались корабельный Компас и морские карты, посреди стола высилась астролябия, через поставленную у окна подзорную трубу можно было следить не только за кораблями, но по ночам наблюдать и за движением небесных светил.

   — Вот Остерман мне о том прямо пишет, — Пётр постучал пальцем по разорванному конверту, — швед оттого и упрямится, что мы дело с царевичем ещё не разрешили. Ждут — не выйдет ли у нас какой новой великой смуты? А ты как о том мнишь? — Царь, по своему обыкновению, взял Толстого за голову, пытливо заглянул в глаза.

Пётр Андреевич выдержал тот царский взгляд смело и ответствовал напрямую:

   — Государь! Хитрые иноземцы ещё с прошлой великой смуты поняли: ежели Россию извне не завоевать; то изнутри развалить очень даже способно. Главное здесь, дабы на самых верхах замятия вышла. На том и вор Отрепьев свою счастливую карту вытянул, а ныне, прости за правду, государь, и Гришку-самозванца кликать не нужно — сам царевич за него готов фальшивую карту тянуть! — Толстой взглянул на царя не без страха: а ну опять беситься начнёт?

Но Пётр молча стоял у окна, смотрел на широкую гладь морского залива. Затем молвил глухо:

   — Выход к морю я не уступлю ни врагам внешним, ни внутренним. Даром, что ли, за него столько русской крови пролито? И ежели выбирать мне меж сыном и Отечеством, сам ведаешь, я выберу Отечество. И потому судить царевича буду не судом родительским, но государственным!

Всё оставшееся время на аудиенции царь и Толстой составляли список высшего суда из первых сановников и церковных иерархов. Пётр Андреевич притом догадливо отметил, что в список судей царь занёс и тех вельмож, которых царевич и Ефросинья оговаривали на первых допросах.

   — Не иначе как всех хочет повязать пролитой кровью! — усмехнулся про себя Толстой, занося в список сто двадцать семь судей: фельдмаршала Шереметева и Якова Долгорукова, братьев Голицыных и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского. И все послы в Санкт-Петербурге в своих донесениях отметили, что царь в судьи записал всех благожелателей Алексея. А через шесть дней в Тайную канцелярию явился сияющий Меншиков, увешанный, как рождественская ёлка игрушками, орденами и регалиями, и сообщил с видимой радостью, что государь позволил Толстому дать царевичу первый кнут.

   — Назначено двадцать пять ударов! — как великую тайну открыл Александр Данилович. Но тут же пригрозил пальцем: — Но бить с честью, не снимая рубахи. Я сам за тем прослежу!

Тем же вечером царевичу в присутствии светлейшего и Толстого учредили первый застенок. Алексей так давно ждал этой пытки, что сама страшная боль показалась ему даже лёгкой. Правда, уже после двадцатого удара он забылся.

Скорняков-Писарев обернулся было к светлейшему: может, добавить? Но Меншиков, который самолично считал каждый удар, сострадательно покачал головой — хватит! И вышел.

Тогда Толстой подошёл к очнувшемуся царевичу, которого окатили ледяной водой, и пропел сладким голосом:

   — Кнут — это присказка, Алексей Петрович, самая страшная сказка ещё впереди! — И Пётр Андреевич любовно показал на дыбу и другие пытошные орудия. — Вот иголочки пытошные, ежели их раскалить на огне и под ногти вогнать — ох как больно! Сапог гишпанский — ножку в него поставить да винтом прижать — взвоешь от боли. Щипчики стальные — яишник придавить — всей силы лишишься. Ну а это мужицкая забава — венички банные! Ежели их поджечь да по спине водить, сердце враз охолодеет!

Алексей с ужасом взирал на пытошные чудища, затем проговорил внятно:

   — Ладно, звери! Будь по-вашему, сознаюсь я на суре в своих винах!

   — Так-то, свет государь, — довольно захихикал Толстой. — Договорились мы с тобой, выходит, полюбовно, — обернувшись к Скорнякову-Писареву, приказал! — Дать ныне царевичу в каземат не один, а два штофа водки, я сегодня добрый!

17 июня царевича привели в Сенат. С какой-то отчаянной дерзостью Алексей не только подтвердил все оговоры Фроськи, но ещё и от себя добавил, что на исповеди сказал духовнику Якову Игнатьеву: «Я желаю отцу своему смерти!» На что тот ему отвечал: «Бог тебя простит, мы и все того ему желаем!» Господа сенаторы в ужасе закрыли глаза. Сам Пётр был так поражён страшным ответом сына, что повелел Толстому ехать в крепость и спросить царевича:

«1. Что причина, что не слушал меня нимало и ни в чём?

2. Отчего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания?

3. Для чего иною дорогою, а не послушанием хотел наследства?»

Царевича снова ввели в пытошную. Завидев дыбу, пытошные клещи и стоявшего в углу знакомого палача с кнутом, Алексей мелко задрожал и едва не упал в обморок. По знаку Петра Андреевича Скорняков-Писарев подскочил, поддержал царевича.

   — Да ты не боись, не боись, бить сегодня не будем! — сказал Толстой с лаской и распорядился: — Дайте ему вина, пусть успокоится!

Слава Богу, вино оказало на царевича своё пользительное воздействие. И Алексей показал ясно, по пунктам:

«1. Моего к отцу моему непослушание... причина та, что со младенчества моего несколько лет жил с мамою и девками, где ничему иному не обучался, кроме избных забав, и больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен...

2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослушание от отца своего наказания, и то происходило ни от чего иного, токмо от моего злонравия.

3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследства, то может всяк легко рассудить, что я уже тогда от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чём отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я сделал и хотел оное получить чрез чужую помощь?»

И здесь Толстой и Скорняков-Писарев, записывающий показания царевича, сразу насторожились. Но Алексей уже не обращал на них никакого внимания и шёл до конца: «А войска цесаря, которые бы он мне дал в помощь, чтобы доступать короны российской, взял бы я на своё иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

   — Так и сказал — «исполнить в том свою волю»? — Пётр внимательно перечитал письменный ответ сына.

   — Так, государь! — Толстой сокрушённо склонил голову.

   — И войско цесаря звал себе в помощь, яко Гришка Отрепьев поляков?

Пётр Андреевич дипломатично промолчал, понимая, что ответ у царя на руках.

Каков наследничек? — Пётр подошёл к окну.

Там, за Невой, наискосок от Летнего дворца, серели суровые бастионы Петропавловской фортеции. В подземелье одного из них томился сейчас Алексей. Но в сердце Петра боле не было жалости к сыну, звавшему иноземных супостатов на свою отчизну. Он глухо распорядился:

   — Дать ему ещё пятнадцать кнутов, ежели что утаил!

Но и после новой пытки — кнутом били на сей раз в полную силу — царевич не переменился в своём злом неистовстве. Лишь только добавил, что надеялся на чернь, слыша от многих, что его в народе любят! «И сибирский царевич, и Дубровский, и учитель мой Никифор Вяземский, и отец духовный Яков сказывали мне, что в народе меня любят и пьют моё здоровье и называют надеждою российскою!» — гордо откинул голову царевич.

   — Ишь ты, надежда российская! — как хотелось Толстому дать ещё кнута за эти словеса царевичу, но было нельзя, потому как имелся царский регламент — пятнадцать кнутов.

Впрочем, для суда самообвинений царевича было уже достаточно. 24 июня, в тот самый день как царевичу давали второй кнут, собрался суд из высших сановников России. Из ста двадцати семи явилось сто двадцать, семеро отговорились болезнью и бездорожьем. И среди этой семёрки сразу заметили отсутствие фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Собравшиеся передавали друг другу тайные шереметевские слова, ставшие каким-то образом явными: «Я призван служить моему государю, а не судить его кровь!»