Долгорукова

Зачем, зачем согласился? Но разве он знал, разве мог вообразить, как страшна эта бездна. Без дна! Хотя знал — задела Крымская война. Краем задела, папа оберегал-оберегал да и помер. Более от огорчения, нежели от инфлуэнцы. Он полагал, что непобедим, и вдруг такой афронт!

Отныне только покой, только воды, лечение, развлечение, охота. Стрелять только в зверя или птицу. Николай чувствовал, что всё в нём сдвинулось и продолжает сдвигаться. Генерал-фельдмаршальский мундир был тесен, давил. Доехать бы в нём до Петербурга, а там чрез несколько дней скинуть, освободиться.

Ему всего-то сорок семь, а чувствовал он себя стариком, развалиной. Более всего хотелось покоя. И чтоб не было никаких мундиров, никакого строя. Война укоротила его век, укоротила ощутимо — Николай чувствовал это всем своим естеством.

Он развалился на ложе в своём отделении салон-вагона и просил не беспокоиться. Сам, без помощи денщика, снял тесный мундир, увешанный множеством звёзд и медалей словно рождественская ёлка, с чрезмерными эполетами, с голубой лентой Андрея Первозванного, стащил сапоги, сунул ноги в чувяки и почувствовал неизъяснимое облегчение. Вагон покачивался и подрагивал на временной колее, но это было всё равно покойней, чем в экипаже.

Он посмотрелся в зеркало. Залысины углубились, сетка морщин в углах глаз стала гуще, кое-где в пушистой окладистой бородке и коротких бакенах светились нити седины. А так — ничего. Усталость видна, её не спрячешь. Правда, супруга Александра Петровна, в девичестве принцесса Ольденбургская, наезжавшая его проведать, нашла, что он сильно сдал, и покручинилась. Мальчиков, Мишу и Петю, он привозить запретил: всё-таки война, мало ли что.

Теперь покой. Братец хотел было, чтобы он отправился в Берлин, на конгресс — надо, мол, подкрепить российское представительство. Николай не согласился: пусть политики сражаются языками и водят друг друга за нос. Это не его дело. Пока что главным событием берлинской говорильни стало покушение на дядюшку Вилли — его известили депешей. Какой-то фанатик, естественно социалист, тяжело ранил старика. Эти социалисты взбесились. Будто они не знают, что император Германии и король Пруссии — марионетка, притом ветхая, в руках князя Бисмарка, что он всего лишь символ без власти, которому механически отдают почести.

Вся власть в руках Отто фон Бисмарка. И естественно, что в Берлине он главное лицо, хозяин и распорядитель на конгрессе. Николай представил себе треволнения венценосного брата Александра, его надежды и его бессилие, да, бессилие. Бессилие победителя, жертвы которого не принимаются во внимание, а сама победа видится ничего не значащей. И впервые от души пожалел брата. Этакое унижение!

На Берлинском конгрессе, о чём Николай ещё не знал и что ему предстояло узнать по приезде в Петербург, было два дирижёра: Бисмарк на правах хозяина и лорд Биконсфилд на правах законодателя. Да, он был законодателем и объявил об этом в своей непреклонной речи, которая звучала речью победителя. Вечером он телеграфировал королеве Виктории: «Я не опасаюсь за результат, ибо я сказал кому следует, что уйду с конгресса, если предложения Англии не будут приняты».

Ультиматум лорда поверг в смущение даже Бисмарка, а Горчаков и Шувалов совершенно оторопели. Действительный статский советник Корецкий был отправлен в Петербург с подробнейшим донесением императору и за дополнениями к позиции, которую они намеревались занять.

Бисмарк попытался стать посредником и смягчить непреклонность Дизраэли. Он настоял на совместном обеде, узнав, что лорд приказал подать специальный поезд для отъезда британской делегации.

«После обеда, — писал Биконсфилд королеве, — мы расположились в одной из комнат. Он закурил, и я последовал его примеру... Мне кажется, я нанёс последний удар моему здоровью, но я почувствовал, что так поступить было совершенно необходимо. В таких случаях человек некурящий имеет вид подслушивающего мысли другого... Я провёл часа полтора в самом интересном разговоре исключительно политического характера. Он убедился, что мой ультиматум вовсе не был выдумкой, и, перед тем как пойти спать, я с удовлетворением узнал, что Петербург капитулировал». Наутро он телеграфировал её величеству: «Россия принимает английский проект об европейской границе Турецкой империи, военные прерогативы и политику султана».

Петербург вынужден был капитулировать: на него давили со всех сторон. Турецкий посланец Кара-Теодори, паша довольно потирал руки. У повелителя правоверных султана Абдул-Хамида были все основания считать себя отмщённым за военное поражение, Кипр был невеликой платой за столь важные уступки, которые пришлось сделать России.

Румынские делегаты Братиану и Когылничану были допущены лишь на десятое заседание. Они, как, впрочем, всегда, сидели меж двух стульев, несмотря на то что Россия выторговала им с немалым трудом полную независимость. Они по-прежнему требовали себе южную Бессарабию, дельту Дуная со всеми рукавами и островами и даже денежное возмещение её расходов. Но тут более всего восстал Бисмарк:

   — Вы, господа, должны быть удовлетворены главным: Румыния признается суверенным государством. Кроме того, Россия настояла на передаче вам Добружди. Побойтесь Бога: Добружда куда обширней южной Бессарабии и населения в ней на восемьдесят тысяч больше. У вас непомерные аппетиты и менее всего заслуг. Вы здесь просители, не более того... Никаких требований! Благодарите Россию: она билась за вас.

В кулуарах он сказал Шувалову, с которым был в приятельских отношениях:

   — Экие наглецы эти румыны: никакого чувства благодарности, устроили торжище, словно они первые на пиру победителей. — И добавил, смеясь: — Румын вовсе не национальность, а профессия. Дождёмся того, что они станут почитать турок как своих благодетелей.

Шувалов записал его слова: «Мы с вами останемся друзьями на конгрессе, но я не позволю Горчакову снова влезть мне на шею и обратить меня в своей пьедестал». Он передал их императору. Но к завершению конгресса, когда этот настырный лорд Биконсфилд, сделав своё дело, отъехал в Лондон холить свою подагру и пирог был наконец поделён, князь Отто снова сошёлся с князем Александром. Отчего бы нет, если они с Шуваловым возобновили предложение о заключении наступательного и оборонительного союза между Германией и Россией. «Отчего бы нет», — уклончиво ответил Бисмарк. Он сослался на то, что это слишком важный вопрос.

   — Однако, дорогой Отто, что такой союз уже был заключён между дядей и племянником, — возразил Горчаков.

   — Дождёмся, когда дядя придёт в себя, — ответил Бисмарк, подумав: «Странные люди эти русские вельможи, будто они не знают, что их любезный «дядюшка» уже давно ничего не решает. Решаю я, один я, его же величество, король и император, ставит свою подпись под моим решением».

«Они» знали. Однако надеялись — даже дипломату порою хочется надеяться. Не знали они одного: Бисмарк и Андраши были в сговоре, вели тайные переговоры о тайном же союзе двух германоязычных государств, острие которого направлено против России. Франц Иосиф их благословил, благословил и наследник Вильгельма, его внук Фридрих-Вильгельм, будущий Вильгельм II. Ему придётся долго дожидаться своего наследства: дедушка умрёт на девяносто первом году жизни, спустя два с лишним десятилетия после конгресса.

Александр был удручён. Что ж получалось: Россия выиграла войну и проиграла мирные переговоры? Докладывавший ему Горчаков уныло бормотал слова оправдания: ничего-де нельзя было поделать, все были против них, и даже Бисмарк оказывал только видимость сочувствия, а на самом деле был в сговоре с этим евреем, с Биконсфилдом...

Император смотрел на своего канцлера с сожалением. Восемьдесят лет... Взвешивает каждый шаг... Да и каждый шаг даётся ему с трудом... Подагрик, однако старается держаться молодцом, голову держит прямо... Былые заслуги неотменимы: удалось снять кабальные условия Парижского договора, запрещавшие России иметь военный флот на Черном море и строить крепости, умерить воинственные замыслы Бисмарка, намеревавшегося во второй раз разгромить Францию... Всё это так. Но восемьдесят лет: потеряна гибкость, решимость, уменье маневрировать...