Злые вихри

-- Не волнуйтесь, Ольга, вамъ это такъ вредно. Простите меня... этотъ мой глупый вопросъ. Могла-ли я думать?-- растерявшись, говорила Нина.

Но возбужденіе Ольги усиливалось.

-- Да, я знаю, мнѣ это вредно, очень вредно!.. Да мнѣ-то какое дѣло! Развѣ я могу объ этомъ но думать... не волноваться... но говорить... Не спросили-бы вы, я сама бы вамъ все разсказала. Я не могу молчать... Онъ глупецъ, жалкій глупецъ, и притомъ самый низкій человѣкъ, какого только можно себѣ представить!!. Ахъ, что онъ со мною сдѣлалъ... слушайте... знайте... я не могу молчать, и вы, вѣдь, не станете срамить меня... на васъ можно положиться... Да, знайте... вы такъ неопытны, не имѣете никакого понятія о людяхъ, о жизни... вамъ полезно знать, что бываетъ на свѣтѣ.

И она разсказала испуганной Нинѣ всю исторію и развязку своей любви. Эта любовь уже имѣла естественныя послѣдствія, которыя, какъ рѣшили между собой Ольга и Вейсъ, должны были, въ самомъ скоромъ времени, прикрыться «церковнымъ обрядомъ». Но «Крейцерова соната» произвела на автора «Смысла жизни» такое потрясающее впечатлѣніе, что онъ совсѣмъ «ошалѣлъ», по выраженію Ольги. Когда она, въ день отъѣзда Нины, прибѣжала къ нему и требовала объясненія его словъ о томъ, что къ преступному и грязному прошлому не должно быть возврата, онъ спокойно отвѣтилъ ей:

-- Вся эта мерзость, называемая любовью, которой мы предавались какъ грязные звѣри, навсегда должна быть кончена между нами. Отнынѣ мы можемъ быть только братомъ и сестрою, если наши взгляды, убѣжденія и вѣрованія вполнѣ сходятся. Но, во всякомъ случаѣ, мы должны провѣрить и себя самихъ, и другъ друга. Мы еще слабы, намъ грозитъ новое паденіе, а потому намъ необходимо разлучиться на болѣе или менѣе продолжительное время. «Смыслъ жизни» почти оконченъ, остается всего двѣ-три главы, и я уѣзжаю...

Бѣдная Ольга старалась его образумить, объяснить ему все неблагородство его поступка съ нею, но онъ ничего не понималъ или дѣлалъ видъ, что не понимаетъ. Наконецъ, онъ сдался и какъ будто даже расчувствовался. Онъ сказалъ, что разъ съ ними случилось такое несчастіе, онъ готовъ «подвергнуть себя церковному обряду». Хорошо, они обвѣнчаются, но потомъ сейчасъ-же разойдутся и, въ отдаленіи другъ отъ друга, начнутъ взаимное испытываніе.

Съ этимъ Ольга и ушла отъ него. «Церковнаго обряда» нельзя было совершить постомъ, и поневолѣ пришлось отложить его до Ѳоминой подѣли.

Прошло нѣсколько дней. Вейсъ не явился къ Ольгѣ. Она опять побѣжала къ нему, но его не застала.

Наконецъ, на Страстной, онъ явился. Она такъ надумалась, такъ намучилась за это время, ей сдѣлалось такъ ужасно невыносимо и стыдно, что она не могла молчать передъ нимъ и притворяться.

Она высказала ему все, всю накипѣвшую въ ея обманутомъ сердцѣ ненависть къ «великому учителю». Она сама не помнитъ теперь, что говорила. Но, вѣдь, онъ, чуть не прибилъ ее! Онъ такъ кричалъ и бѣсновался, что фрейленъ Хазонклеверъ прибѣжала и грозила послать за полиціей. Тогда онъ нѣсколько успокоился и объявилъ Ольгѣ, что жестоко въ ней обманулся, что она неспособна ни на какое развитіе, что она -- грязная самка и ничего больше, что у ней позднышевскіе идеалы, и онъ вовсе не намѣренъ губить ради нея свою жизнь, которая еще пригодится на великое дѣло оздоровленія общества. Онъ оскорблялъ ее самымъ грубымъ образомъ и довелъ, наконецъ, до того, что вотъ «это самое» и случилось. Тогда онъ испугался и побѣжалъ за женщиной-врачемъ.

Но потомъ, потомъ, на слѣдующій же день, онъ объявилъ Ольгѣ, что сама судьба развязала его съ нею, что теперь онъ имѣетъ полное нравственное право не считать себя связаннымъ, и о «церковномъ обрядѣ», такъ какъ послѣдствій ихъ бывшаго звѣрскаго преступленія нѣтъ, но можетъ быть и рѣчи. О братскихъ отношеніяхъ тоже нечего думать при такой разницѣ убѣжденій. Онъ уѣзжаетъ немедленно и въ Петербургъ долго не вернется. Она свободна теперь искать себѣ подходящаго звѣря для звѣрской жизни.

И онъ ушелъ, и ушелъ навсегда.

Вотъ тогда-то ей и стало такъ дурно, что она чуть не умерла и ждала смерти съ радостью, звала эту смерть, какъ освобожденіе отъ позора...

Досказавъ свою исповѣдь, Ольга впала въ истерическій припадокъ, и Нина совсѣмъ не знала, что дѣлать съ нею.

Пришлось позвать на помощь фрейленъ Хазепклеверъ. Та явилась изъ кухни со своей голой шеей и короткими рукавами, принесла воды, послала Сашу за женщиной-врачемъ; но сама относилась къ своей постоялицѣ съ большимъ негодованіемъ и ворчала:

-- Фуй, Schande, Schande!.. я бѣдни дѣвицъ, но благородна дѣвицъ... и вотъ, въ мой шестни квартиръ такой шкандаль, такой безобразій!..

Она почти силой отвела Нину въ сосѣднюю компату и, вся багровая, шептала ей:

-- Ich hin barmherzig, zu barmherzig!.. у мене добраго, золотого сердце... я не могу ее больной выгоняль, но скажить ей, когда она виздоравливаль, пускай сичасъ съѣзжалъ... мой квартиръ -- честни квартиръ...

Нина хотѣла бѣжать отъ всего этого ужаса. Она невольно чувствовала къ Ольгѣ теперь больше отвращенія, чѣмъ жалости, но изъ всѣхъ силъ старалась побѣдить въ себѣ такое чувство.

«Она страдаетъ, она несчастна... хороша я буду, если теперь ее брошу, когда она одна на всемъ свѣтѣ».

И Нина, какъ только могла, старалась успокоить больную.

Саша вернулась не заставъ женщину-врача, которая должна была пріѣхать домой только къ вечеру.

Тогда Нина написала Марьѣ Эрастовнѣ о томъ, что Ольга Травникова сильно больна и при ней кикого нѣтъ, что она остается у нея до вечера, а, можетъ быть, и дольше, до тѣхъ поръ, пока ея присутствіе будетъ необходимо.

Съ этой запиской уѣхалъ кучеръ.

Мало-по-малу Ольга успокоилась и забылась сномъ. Она спала долго и не успѣла еще проснуться, какъ въ передней раздался звонокъ. Нина слышала этотъ звонокъ, только не обратила на него, вниманія.

Между тѣмъ, то была сама Марья Эрастовна.

Ей отперла фрейленъ Хазенклеверъ и, приблизительно узнавъ, кто она такая, задержала ее въ передней своими объясненіями.

Кругленькая генеральша возмутилась и вознегодовала не на шутку, разобравъ въ чемъ дѣло и какого рода болѣзнь у Нининой пріятельницы.

Нина, совсѣмъ разстроенная сидѣла возлѣ кровати Ольги, сторожа ея сонъ, когда у двери спальни появилась фрейленъ Хазенклеверъ и поманила ее пальцемъ.

-- Баришня, пожалюйте!-- многозначительно произнесла она.

Нина подошла къ двери.

-- Васъ спрашивайтъ...

-- Кто?

-- Ihre Fraù Tante...

Нина вышла въ переднюю и разглядѣла грозное лицо Марьи Эрастовны.

-- Бери пальто и -- маршъ за мною!-- повелительнымъ «военнымъ» голосомъ произнесла та. А затѣмъ прибавила:-- Ну, безъ разсужденій, тебѣ здѣсь, матушка, не мѣсто...

Нина, однако, ничуть не смутилась.

-- Тетя, войдите,-- спокойно сказала она, взяла Марью Эрастовну за руку и почти силой втащила ее въ первую Ольгину комнату.

Она приперла дверь спальни и горячимъ шопотомъ разсказала все, что узнала отъ Ольги.

Марья Эрастовна слушала строго, но внимательно. Выслушавъ все до конца, она сказала:

-- Хорошо, но все-же тутъ тебѣ не, мѣсто. Ей нужна опытная сидѣлка. Вспомни, вѣдь, я взяла тебя на свое попеченіе, я обѣщала твоимъ отцу съ матерью слѣдить за тобою... въ какое же положеніе ты меня ставишь!.. Пожалуйста, не упрямься, поѣдемъ!

-- Все это такъ, тетя,-- отвѣтила ей Нина.-- мнѣ, вотъ, и самой здѣсь тяжело...Только я все-же сдѣлаю то, что надо. Вѣдь, эта несчастная Ольга совсѣмъ одна, она одна на цѣломъ сьѣтѣ, у нея никого нѣтъ, и если я не буду при ней, пока она не поправится... да она умретъ отъ отчаянья въ своемъ одиночествѣ! Наемная сидѣлка не дастъ ей того, что могу дать я... вѣдь, я знаю ее съ дѣтства, и она все-же меня любитъ... Я одна еще могу помочь ей подняться послѣ всего этого... Она меня не заразитъ и не испортитъ, а если я не сдѣлаю для нея того, что приказываетъ мнѣ Христосъ -- вотъ тогда я буду очень грѣшна, заражена, испорчена!.. Такъ не сердитесь на меня, тетя, не мѣшайте мнѣ.

Марья Эрастовна соображала и видѣла, что Нина «занеслась», и что съ этой почвы ее не сдвинешь.