Гнев Перуна

Услужливая челядь привела на Красный двор Руту. Пусть послушает князь дивные песни этой девушки.

Рута со страхом посматривала на дружинников. В их глазах таилось колючее любопытство, насмешка. Песни? Сама придумывает? Вот эта смуглая длинноногая девчонка?

   — Пой, Рутка, позабавь князя нашего пресветлого! — гудела вокруг неё дворня, стараясь угодить Мономаху, неподвижно сидевшему перед кружкой с брагой.

Князь вдыхал хмельной дух напитка, жмурил глаза. Его серебряная серьга в правом ухе тускло отсвечивала, дрожала от нетерпеливого ожидания.

   — Эй, Нерадец, плохо хозяйничал во граде. Люди своего князя не слушают. Чья это девка? — Мономах отодвинул от себя кружку, пальцем ткнул в сторону Руты.

Нерадец сморщил толстый лоб, еле разлепил заплывшие веки.

   — Не припомню, князь. Тут их как земляничных ягод в лесу, этих девок. И потом... я столько лет посадничаю в Чернигове, благодаренье тебе вовеки.

Кто-то из челядников склонился к Владимиру:

   — А сие ж твоя Рута, князь: Княжья Рута и прозывается. Любины той несчастной дочь. Ты ещё Нерадцу в жёны её когда-то отдал. Ай забыл?

Нерадец удивлённо поднял косматые рыжие брови. Видимо, в нём шевельнулось какое-то воспоминание.

   — Что же ты, Нерадец, не почитал своей жены, князем тебе данной?

   — Я тебя больше всех почитаю, князь... — забормотал Нерадец. — Больше всех!..

   — Но, кроме этого, должен почитать моё жалованье к тебе... и кровных моих. Сколько же лет тебе, Рута? — обратился Мономах к девушке.

   — Пятнадцать, — тихо ответила Рута.

   — Жениха имеешь? — Князь наклонился вперёд. Рассматривал Руту. Такая ясность и тихая покорность светились в её лице.

   — Не имею, князь. Бедны мы очень. Кто захочет в бедность влезать?

   — О! — удивился Мономах рассудительности девчонки. — Тогда выбирай себе жениха сама. Вон сколько их у меня. Присмотрись, кто по сердцу — и бери. Приданое — за мной.

Рута со страхом и омерзением посмотрела на княжеских дружинников, устроившихся после сытой трапезы на траве. Не хочет она никого из этих самодовольных, пересыщенных людей... Бежать отсюда! Скорее бежать... Испортили жизнь матери её, теперь к ней подбираются!

Рута отступила назад, нечаянно стала босыми ногами на ещё не остывшие угли от костра. Отчаянно закричала, запрыгала от боли. Дружинники весело загоготали, а из Рутиных очей дождём хлынули слёзы.

И вдруг кто-то легонько коснулся её плеча:

   — Не нужно так, Рута. Не плачь, голубушка. Возьми меня себе в мужья. Ты мне по сердцу.

Рута подняла в испуге заплаканное лицо. Кто же это так нежно успокаивает её израненную душу? Ещё никто из парней к ней так ласково не обращался.

Всклокоченные чёрные волосы, как синие сливы — продолговатые и блестящие глаза, смуглые крепкие скулы. А в глазах — затаённое ожидание и страх... Но усы!.. Усы — как чёрные клешни рака...

Она закрыла лицо ладошками.

   — Славята, не трогай девицы. Видишь? Усов твоих испугалась. Тьфу! Какие усищи отрастил! На смех людям.

   — Да что ты её здесь спрашиваешь? Возьми за ручку, отведи домой да и поговори дорогой...

   — А наш Славятка добрую птичку поймал! Княжну! Какое приданое за ней даст Мономах?

   — Да какая она княжна! Княжья Рута — и всё. Дикая травинка! Кто захочет — затопчет, кто захочет — сорвёт.

   — Теперь наш Славята дотянется до чина и землицы...

Славята злобно сверкнул синими глазами.

   — Распустили свои жала!.. Идём! — дёрнул Руту за руку. — Не слушай глупых болтунов!..

Её горячая тонкая рука мелко дрожала в широких мозолистых ладонях Славяты. Вот ведь как напугали девушку. Такую хрупкую, глазастую... Волна нежности поднялась в душе бывалого воина.

Светило солнце в глаза. Весь мир радовался и согревал её. Согревали сердце добрые и нежные глаза парня.

Сидели они на большом сером валуне, на берегу озера. Смотрели, как красное солнышко купалось в его волнах. Как всплёскивает рыба в заводях. Как прозрачные сумерки опускались на землю. Рута наконец успокоилась.

   — Не бойсь меня, Рута. Я тебя в обиду не дам, — тихо молвил Славята. — Не хочешь — не бери меня в мужья. Это я так сказал, чтобы никто тебе ничего не сделал. Знаю своих...

Рута повернула к нему голову. Всматривалась в его открытое лицо, в его глаза. И притягивают, и что-то утаивают.

   — А ты кто?

   — Я — Славята. Лишь отрок Князев. К дружиннику ещё не дотянулся.

   — А меня... в самом деле взял бы в жёны?

   — Кабы захотела...

   — Мы с матерью самые последние бедняки. Живём в логе. У нас лишь две курицы.

   — Поставили бы новую избу. Я умею ставить избы из самана — это надо глину перемешать с соломой и помётом, потом разрезать и высушить.

   — Мать давно зятя ожидает.

   — Хочешь меня в мужья? Я бы тебя очень жаловал.

   — Не знаю... — отвернула лицо.

   — Тогда... — Славята вздохнул, — я подожду. А ты подумай. — Хотел погладить девушку по тёмной косе. Но отдёрнул руку назад. Ещё напугает её... Помолчал и снова заговорил: — Есть у меня ещё братец меньший — Борис. А мать наша в половецких вежах. Отрада-Ула. Когда-то хан Итларь взял её в жёны и назвал Улой. А отца своего я не знаю.

   — А я... лишь сегодня... узнала... Пойду домой. Мать ожидает. Добрый ты. Только... стар...

   — Стар? Ещё и тридцати не миновало! Как раз...

   — Не ведаю! — засмеялась заливисто Рута. И побежала тропинкой к логу.

Бежит и радуется. Отца своего нашла! Князя! Даже страшно... Наверное, и матери страшно было, поэтому и не признавалась ей в этом... И ещё жениха заимела... Славяту!.. Смешно...

Мурлычет что-то себе под нос. И уже новая песня на свободу просится...

   — А ты всё песни поешь, дочка? — встречает её у калитки мать. — Это уж про что?

   — Про долю, мама, которая послала мне жениха. Х-о-о-ро-о-шего! Вот с такими усищами!

   — Ой, головушка моя... беда какая-то... — испугалась Любина.

   — Почему беда, мама? Отрок Славята, у князя нашего в дружине. Скоро и дружинником будет.

   — Да откуда же он взялся?

   — Отец... князь... мне его сосватал.

   — Ой! — Любина схватилась за сердце. — Какой же это?

   — Владимир Мономах. Видишь, а ты мне не сказала... Я всё-таки княжья! — весело смеялась Рута и кружила вокруг матери.

   — Ты отчего так веселишься? Что доброго в том? Вон в каком хлеве живём. И этому рады. Подальше, дочка, от всех князей и их холуёв. Они только бесчестят людей.

   — Всё же, мама, я — княжья. Но ты не думай, я не буду тянуться к этим боярам и князьям. Славята мой добрый. Вот только стар, — вдруг запечалилась Рута. — Но хозяин будет хороший.

   — Да сколько же ему? — испуганно заглянула в глаза дочери Любина.

   — Говорит, скоро будет тридцать лет.

   — Не беда. Только бы тебя любил и уважал.

   — Говорил, что будет жаловать...

   — Да помогут тебе боги, Рута...

Сидела Любина на скамейке, против печки. Подпёрла кулаком щёку, печально качала головой. Женская долюшка неласкова была к ней... За какие грехи, если и малых не соберёшь, чтобы всю жизнь из-за них мучиться?.. Всё больше за доброту и за доверие сердца наказание принимает женщина... Вот хотя бы и Гайка Претичева. Уж и забыли её в Василькове. Или Нега Короткая. Нерадцева мать. Сгинула где-то, никто и могилы не знает. Но кому какое зло причинила? Всю жизнь в поте лица работала, одна троих сыновей на ноги поднимала. Коротким было её счастье женское. Потому и прозвали так — Короткой Негой. А к людям с добром шла. Но ведь не нашла она счастья и в Претичевом доме. Только и присказка о ней осталась нынче: о бедняках молвят, что живут они как в Претичевой избе. Или: полно беды у них, как в Претичевой избе. А избы уж и нет давно. Развалилась. Расползлась, лебедой заросла да лопухами. Пустырь... Только совы ночью там садятся на одичавшие яблони и груши. Светят глазищами и молчат. Может, в них переселились души тех, кто жил на том месте. Печалятся они о недожитых своих годах. Потому и прилетают.