Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

Окунувшись в эту сутолоку приготовлений к походу, Публий испытывал ликование в предвестии грандиозных событий. Причем на мысль об Азии наслаивались яркие впечатления юности и поры расцвета сил, пережитые им в период подготовки к путешествиям в Испанию и Африку, потому время смешалось в его душе и, сложив былые чувства с настоящими, породило в нем эмоции небывалой концентрации, а сиянье славы прошлых, победных начинаний бросало отсвет в будущее, благодаря чему взгляд его проникал сквозь завесу судьбы, и он видел картину грядущей победы так же ясно, как воспроизведенные памятью сцены минувших триумфов. Время, заставляющее людей воспринимать мир последовательно, как бы в смене чередующихся кадров, под напором спрессованных чувств Сципиона словно съежилось, свернулось клубком, из линейного стало сферическим, и оттого он теперь мог разом обозреть большую часть жизни, не дробя ее на прошлое и будущее, увидеть в совокупности и в единстве все главные события и основные достижения своей деятельности. Однако эти озарения не могли быть длительными; всплески такого вдохновения пронзали его душу, только на мгновения распахивая покровы судьбы, подобно тому, как молнии в ночи лишь на миг разрывают тьму, выхватывая из нее наиболее характерные детали пейзажа и не позволяя памяти ввиду краткости экспозиции запечатлеть всю панораму целиком. Из этих необычных состояний Публий выносил с собою только уверенность в успехе, ощущение величия происходящего и некое смутное чувство тревоги, рока неведомых бед, гнусным болотом разлитых у подножия вершины его побед. Первое и второе было вполне созвучно голосу рассудка, последнее представлялось непонятным и вызывало досаду, но казалось маловажным в сравнении с остальным.

Предстоящий поход стал значимым событием для всей семьи Публия. Эмилия говорила, что лишь теперь в дом пришел истинный праздник в отличие от множества всевозможных торжеств мирного периода, пустых, по ее мнению, как миражи в сицилийском проливе. Впрочем, властная женщина не была удовлетворена отведенной ее мужу ролью. Вначале она и вовсе устроила Публию скандал за то, что он согласился идти легатом к брату. По этому поводу ей пришлось выдержать издевательства и позу превосходства вечно униженной пред нею жены Луция Ветурии. И за такое оскорбление она готова была стащить Публия в Гемонии. Но вскоре Эмилия нашла контрдоводы в состязании с Ветурией и отстояла престиж мужа. Невольно она прибегла к предвыборным аргументам Фабиев и Фуриев, утверждавших, будто из всех Сципионов лишь Публий Африканский является значительной фигурой, тогда как Луций и Назика — не более чем нахлебники его славы. «Он тянет за собою на Капитолий весь род Сципионов!» — с апломбом заявляла Эмилия. В конце концов она совсем усмирила слабохарактерною женщину, которой даже консулат мужа не придал особого веса и, как в былые времена, подчинила ее своей воле. Тогда она поняла, что Публий может поступить аналогичным образом в отношении Луция и силой своей личности подавить авторитет официальной власти. Тучи гнева рассеялись, ее взгляд прояснился, и она заметила, что большинство непредвзято настроенных граждан воспринимает первенство Луция как чисто формальное и условное. Тут только Эмилия несколько примирилась со сложившейся ситуацией, но все же втайне жаждала увидеть мужа всевластным диктатором, повелевающим консулами и сенатом. Через своих подруг — жен видных нобилей — она попыталась внедрить созвучную ее мечте мысль в умы сенаторов, но, естественно, ей это не удалось. Ничего не изменив, Эмилия с типично женской способностью адаптироваться к любым условиям внушила самой себе и пыталась внушить окружающим, будто нынешнее положение мужа как раз и есть самое достойное для великого человека, скромность которого стоит вровень с талантами. «Публий давно покорил сердца всех честных граждан и ему оставалось соперничать разве что с богами, но он не пожелал смущать покой небесных владык и предпочел должность, не приносящую славы, но позволяющую в полной мере послужить Отечеству, — говорила она, — Публий обеспечит победу Риму, и это главное, а лавры, чью бы голову они ни украшали, все равно достанутся Родине, а значит, и ему!»

Сципион не обращал внимания на бушевавшие в душе жены страсти и переживаемые ею метаморфозы, поскольку был целиком сосредоточен на старшем сыне. Благодаря продуманному воспитанию и разумным заботам отца, болезненный мальчик с годами окреп и теперь, на пороге взрослой жизни, по физическим качествам почти догнал сверстников, по умственным же способностям с ним и раньше некого было сравнивать. Много лет Сципион страдал из-за немощи своего сына, имея перед глазами неудачный опыт друга юности Марка Эмилия, который после ранения так и не смог найти себя в сугубо мирной деятельности, но в последние годы у него появилась надежда устроить для младшего Публия традиционную карьеру римского аристократа. Поэтому едва только решился вопрос о проведении восточной кампании, Сципион принялся готовить сына к походу. [3] Тот был еще слишком молод для военной службы, но отец надеялся своим попечением ускорить его возмужание, тем более, что путешествие предстояло дальнее, серьезные боевые действия не могли начаться раньше, чем через восемь-десять месяцев.

Помнил Сципион и о том, как в свое время сражался с пунийцами в отцовском войске, будучи всего на какой-то год старше, чем теперь его Публий. Сам юноша тоже жаждал больших дел, воодушевленный славой предков. Взвесив все эти обстоятельства, Сципионы несколько раньше, чем того требовал обычай, провели красочный обряд посвящения юного Публия в мужи, обрядили его в белую тогу для взрослых и отправились в Капитолийский храм вознести мольбу Юпитеру. Вскоре консул Луций Сципион записал его в свое войско в ранге всадника, и к двум Сципионам, собирающимся в Азию, добавился третий.

Младший сын Сципиона Луций завидовал брату, но хорохорился и бойко заявлял, что через два-три года пойдет бить пунийцев. Он никак не хотел внимать разъяснениям отца о том, что пунийцев больше бить не нужно, поскольку они теперь союзники римского народа, и все так же настойчиво кричал, придерживая одной рукой то и дело спадающую с детского тельца тогу и воинственно размахивая другой, что он обязательно будет штурмовать Карфаген. На вопрос, почему же все-таки именно Карфаген, он, выставляя грудь вперед, гордо отвечал: «Чтобы тоже быть Сципионом Африканским!»

Девочки — две славные Корнелии — со страхом и восхищением смотрели на двух красивых, внушительных воинов в их доме, собирающихся куда-то в тридевятое царство отстаивать интересы Родины в борьбе с ужасными дикарями. Настроение их все время резко менялось: они то плакали навзрыд в предчувствии разлуки с обожаемым отцом и любимым братом, который в отличие от задиристого Луция их нисколько не обижал, то торжествовали и веселились, ощущая своими пусть детскими, пусть женскими, но все же римскими душами величие предстоящего события.

Помимо прямых приготовлений к дальнему походу, были и другие связанные с этим предприятием заботы. Так, Публий желал воздвигнуть на форуме некое сооружение, которое стало бы украшением города и своеобразным символом, напоминающим согражданам о своем создателе во время его отсутствия. Традиционный храм или алтарь не годились для этой цели, нужно было что-то особенное, поэтому он отклонил несколько проектов как собственных, так и предложенных друзьями, прежде чем принял определенное решение. Остановившись наконец на одном из вариантов, Сципион показал его городскому претору и эдилам, а затем, согласовав с ними организационные вопросы, нашел квалифицированных подрядчиков и приступил к непосредственному осуществлению своего замысла. Финансирование строительства осуществлялось из личных средств Публия, которыми он распоряжался еще более щедро, чем обычно, надеясь на азиатскую добычу. Поскольку работа оплачивалась очень хорошо, дело двигалось быстро, и как раз к нужному сроку на склоне Капитолия у начала подъема на холм выросла арка с семью позолоченными статуями богов и героев и двумя скульптурами вздыбленных коней. Этот декоративно-идеологический ансамбль дополняли два мраморных бассейна, воды которых сверкали отражением золота колонн и статуй.