Федор Волков

Татьяна Михайловна замолчала, осеклась вдруг, как бы не в силах продолжать свой рассказ. Провела платком по вновь побледневшему лицу. Олсуфьева сидела неподвижно, не шевелясь. Через минуту Троепольская продолжала:

— Дальше жизнь моя сложилась так, что не у каждого достало бы силы ее вынести. Я вынесла. Ближайшие годы, несмотря на их страшные уроки, не разбили моего чувства. Наоборот, как будто даже укрепили его. Что же это было за чувство? Я не умею объяснить. Что-то совершенно оторванное от жизни, просто заполняющее душевную пустоту, без надежды на что-либо, без желания слиться с обожаемым человеком. Когда я и сестра были на краю гибели и Троепольский сделал мне предложение, спасая нас, — я посмотрела на это предложение как-то со стороны. Брак с Троепольским и мое чувство к Федору Григорьевичу казались мне различными вещами, не противоречащими одна другой. И поныне мне это кажется так. Не находя другого слова, я называю мое чувство дружбой. По какой-то случайности, как я впоследствии убедилась, такое понимание наших отношений передалось и Федору Григорьевичу. Вы знаете Федора Григорьевича и, конечно, поверите мне, что он никогда не искал во мне ничего иного, кроме дружественных откликов родного сердца. Это все, что я могу сказать по чистой совести. Что это — любовь, дружба, болезнь или еще что? — этого я определить не берусь. Во что это может вылиться в дальнейшем — не знаю. Сколь опасно для кого-либо из нас четверых — решить не могу. В ваше серьезное чувство к нему и в его к вам — верю. Вижу в вас особу душевную, искреннюю, сострадательную. Вашему союзу с Федором Григорьевичем, — в форме ли брака или какой иной, — нелицемерно рада. Дать ему то, что можете дать вы, я не в состоянии. Буду просить вас только об одном: оставьте нам частицу нашей дружбы. Не гасите тех крохотных огоньков, которые еще мелькают на моем пути. Для женщины, связанной браком, может быть, рассуждать подобным образом и не позволительно, но я обязана высказать все, что чувствую, без утайки. А там — судите меня.

Елена Павловна порывисто обняла Троепольскую и крепко поцеловала его в губы несколько раз.

Татьяна Михайловна заплакала.

— Милая, не надо этого, — сказала Олсуфьева, прижимая взволнованную женщину к себе. — Пусть все идет прахом — оно не стоит одной вашей слезинки. А я — виновница ваших слез. Плакать должно мне, а не вам. Но жизнь меня плакать еще не научила. И, надеюсь, никогда не научит. Простите меня за причиненные вам огорчения. Чтобы загладить свою вину, я готова пожертвовать всем. Будьте мне подругой, сестрой, самым близким человеком, и я вам докажу свою искренность. Предоставим всему идти своим чередом. В случае же… ну, как бы это сказать… в случае оформления вашего чувства, вы просто можете придти ко мне и сказать: «Я хочу так-то». И я отвечу. «Пусть будет так». Угодно принять союз бескорыстной дружбы?

— Я уверена, что ни в каком самопожертвовании с чьей-либо стороны не встретится надобности, — ответила Татьяна Михайловна, целуя в свою очередь Олсуфьеву. — А вы — чудная, необыкновенная женщина.

— Это я-то? — искренне рассмеялась Олсуфьева. — Да обыкновеннее меня на свете никого не найдете.

Стряхнув с себя всякую серьезность, Елена Павловна задорно и колко принялась болтать о придворных мелочах, изображая все в подчеркнуто смешном виде.

Татьяна Михайловна также повеселела, она много смеялась дурачествам Олсуфьевой.

— Чтобы изгнать всякую натянутость между нами, предлагаю, дорогая, говорить друг другу «ты», — сказала среди болтовни Елена Павловна.

— С удовольствием, — отозвалась Троепольская.

— По сему случаю следовало бы по бокалу шампанского, но придется ограничиться только влюбленным поцелуем.

Новые подруги поцеловались.

Карета уже въезжала в Измайлово. Около главного подъезда дворца стояли Волков и Перезинотти, рассматривая огромный транспарант над входом. Итальянец что-то с жаром объяснял Волкову, широко размахивая руками.

— Посмотри. Ну разве этот синьор не похож на ветряную мельницу? — сказала Олсуфьева. — А другой синьор — на соляный столб? Вот что значит разница темпераментов.

Она остановила карету, высунулась из окна и громко позвала:

— Федор Григорьевич!

Волков обернулся и поспешил на зов.

— Схоронись в уголок, дорогая, — шепнула Елена Павловна Троепольской. — Ведь это для него совершеннейший сюрприз. Мы посмотрим, какое он состроит лицо. Что? Уже жалко стало? Ничего! Имеем же мы право быть хоть немножечко детьми! Прячься, он подходит.

Олсуфьева умышленно загородила своей особой все окно кареты.

— Здравствуйте, мой друг. Как вы изволите поживать? Как здоровье? Самочувствие? Аппетит? Все в порядке? Что это, вы как будто не рады нашей встрече? От вас веет холодом, подстать сегодняшней погоде.

— Поверьте, я рад вас видеть, Елена Павловна.

— Трудно поверить… А я так спешила вас видеть. Боялась заморозить тот букет живых роз, который везу для вас. А он очень нежен и чувствителен. Извольте же подсесть ко мне в карету и получите розы с рук на руки.

Елена Павловна распахнула дверцу, а сама откинулась на сиденье.

Волков увидел немного смущенную, улыбающуюся Татьяну Михайловну и широко раскрыл глаза.

— Посмотри, дорогая Танюша, — обратилась к ней Олсуфьева. — Ну, разве я ошибалась, говоря о соляном столбе?

Пожар Немецкого театра

26 декабря на Придворном театре шел французский спектакль. Русские комедианты были свободны. Несколько человек во главе с Федором Волковым решили отправиться в Немецкий театр. Перезинотти, как всегда, не отставал от Волкова. Шумский потащил с собою рыжего Иконникова, обещая показать ему его портрет, нарисованный на занавесе. К компании примкнул и Гриша Волков.

Едва комедианты вошли в ложу второго яруса, как Шумский поспешил показать Иконникову на занавесе рыжую голову фавна, подглядывавшего за толстоногими девицами.

— Узнаешь себя, Иване? Только малер [82] здесь тебе сильно польстил.

Иконников выругался, обозвав приятеля лешим из ярославских болот.

У немцев был хороший сбор, как и всегда по праздникам.

В первом антракте все отправились за кулисы сделать визит директорам. Там было не до гостей, — шла спешная перестановка декораций. Наскоро поздоровавшись, решили на минутку заглянуть в уборную Троепольской. На сцене была невообразимая теснота и сутолока. Копошилось человек шесть рабочих. Всюду, где только можно было приткнуть что-нибудь, стояли и висели заготовленные декорации. Сцена освещалась свечами в фонарях, довольно экономно. Местами, в наиболее темных углях, можно было видеть оплывшие от сквозняка сальные огарки без всяких фонарей.

— Не особенно аккуратно, — заметил Иконников. — А еще немцы! Они же погореть могут.

Дверь в уборной Татьяны Михайловны, выходившая на сцену, также была заставлена разным хламом. Еле пробрались.

Артистка переодевалась при помощи Грипочки. Наскоро поздоровались, извинились и поспешили уйти. Троепольская пригласила их зайти в следующий антракт, когда она будет свободна.

Александра Николаевича решили не беспокоить. Его уборная помещалась где-то в коридоре по ту сторону сцены.

В следующий антракт к Троепольской пошли только Федор и Гриша Волковы. Остальная компания отправилась бродить по коридорам театра, наблюдая за поведением публики и посмеиваясь над ее шумной беззастенчивостью.

Антракт тянулся томительно долго. Послонявшись, где только можно, приятели вернулись в ложу. Вся публика уже сидела на местах. Орала, хлопала в ладоши, подгоняла с началом. Но начала все еще не было. Казалось, у немцев что-то не ладилось с декорациями. Со сцены слышались глухие голоса и возня. Шумский от скуки снова занялся изучением занавеса.

— Уж и девицы! — восторгался он. — И с кого они только срисованы! Здесь таких не сыщешь. А смотри, Иване, твой образ, что живой. Замечаешь, он даже шевелится?