Возвращение

— Вы решили утешать меня? — Голос у моего собеседника был усталым и чуть горчащим. (Что же, он вкатывает на гору свой сизифов камень, зная, что, по-видимому, не успеет завершить начатое…)

— К чему нам делать вид, что это, с одной стороны, не нужно и, с другой — унижает кого-то?

— Что ж… тогда нам друг в друге посчастливилось… — Голос моего собеседника стал совсем уж усталым. — Но продолжу о русской пропаганде. Сейчас, в конце жизни, я смотрю на эту свою деятельность с тяжелым, почти безнадежным чувством… Если и протягивают руку, то по большей части мне, не веря в мое дело. И все-таки при этом… протягивают руку России. Вы скажете, наверное, что пока еще не конец жизни и рано подводить итог… Да, еще не конец силам.

— Что же, тогда я вот о чем спрошу вас. До сих пор выступления «Колокола» имели, пожалуй, своей интонацией «усовестить» честного противника… в то время как его недруги слишком часто не таковы. Даже по отношению к какому-нибудь проворовавшемуся судье вы высказывались, как если бы он не понимал чего-то…

— Да, и такая интонация останется. Она не отталкивает собеседника — это раз… К тому же теперь, когда вновь заволокло, именно такой «враг» — не вовне, а внутри каждого из нас. Новое победит, когда в рамках прежнего строя большинство людей будет мыслить в категориях будущего. Прежде переворотов создаются новые люди. Нам растить их и мыслить пока что за них и вместе с ними.

— Но тут есть такая уязвимая сторона: сущность социального учения Герцена — не доктрина или сумма положений, а самая способность приобщать, заразительность развитого и гуманного способа мыслить (то есть им создана как бы социально-«педагогическая» система), при этом автор словно советуется с читателями и размышляет вместе с ними. Однако, отказываясь от позы изрекающего, мыслитель может порождать сомнения в себе: да силен ли он, если меняет курс, не скрывает сомнений, колеблется… «Учитель веры, ты сам расшатываешь ее», — укоряют ваши оппоненты.

— Что же, готов жертвовать популярностью ради «объемной сути» для читателя, она ведь не есть нечто устоявшееся и раз навсегда найденное. Важно продвинуть общественное самосознание и нарастить потенциал гуманного, истины же того времени, когда он будет наконец наработан, возможно, тогда только и будут найдены, это не задевает моего самолюбия. Лишь бы сбылось… Яростная справедливость «Колокола» — пусть и она вольется каплей в будущую справедливость!

…Он встает, чтобы проводить гостя.

Вижу напоследок его долгий зачес с сединою над чуть отяжелевшим и поугрюмевшим лицом. Его мягко вившиеся волосы отчего-то стали с годами прямее. Во всей его красивой и внушительной внешности проступает широта и могущество… сейчас — как бы слегка надтреснутое могущество…

Глава двадцать девятая

Старики и феи

Все члены его семьи как-то неприметно и порознь перекочевали на континент. И было поздно что-либо в этом менять.

Сын после окончания университета работал теперь ассистентом известного физиолога Шиффа во Флоренции. Станет профессором, не в Швейцарии, так в Италии… Ольга с Мейзенбуг жили в Риме. И к ним переехала Тата. Старшей дочери двадцать, она занимается живописью. Уверяет, что относится к ней серьезно, с готовностью к жертвам. Перебрался в Италию и побаливающий Огарев. Всех будто унесло из лондонского дома…

Наталия Алексеевна вновь уехала с Лизой путешествовать. Что же, решил Александр Иванович, покинет и он «здешний промозглый климат и промозглую жизнь». Ему хотелось бы поселиться в Италии, но дело звало в Центральную Европу. Теперь, когда малодоступным стало высшее образование на родине, российские юноши ехали в Гейдельберг. Оставалось неясным, считает ли государь впитанные ими там нежелательные идеи несколько нейтрализованными расстоянием… Перекрестье туристских путей также в здешних краях, вокруг швейцарских озер и немецких минеральных вод. И пока еще время — необходимо было перевести «Колокол» куда-то по соседству. Нужно было поездить и посмотреть, где удобнее обосноваться с типографией. Других задач на ближайшее будущее у Герцена не было. По крайней мере, смена пейзажей и лиц…

Его мысли в ту пору: ему пятьдесят три года, остается еще пять, максимум семь лет плодотворной работы — и на покой. (Вернее… какой покой? Он ощущал ресурсы своего организма и чувствовал, что за пределами отмеренного им возраста, при обычных его напряжениях, все как-то само собою кончится…) Необходимо было сделать оставшиеся годы особенно наполненными…

И вот он уезжает из Лондона. Тринадцать лет назад он впервые ступил на английскую землю в Дувре. Но отнюдь не прибыло с той поры расторопности у чиновников, досматривающих в таможне паспорта и багаж. (Сколь идеальными, по чьим-то толкам, обычно представляют себе путешественники удобства и порядки… где-то там…)

Итак, Герцен решил поездить и заново осмотреться в Европе. Навестить детей. Он скоро до того обжился в вагонах, что его так и тянуло отправиться еще куда-то — в Остенде ли, в Антверпен… В его багаже были: макинтош, плед и бумаги, дорожный письменный прибор и ручка с металлическим пером, свечки-крошки. По укоренившейся у него привычке он продолжал носить шевиотовые костюмы и заказывал в гостиницах соусы по-английски, придающие всему привкус горчицы и уксуса: он давно не гастроном, сколь ни мало был им когда-то. Привычки, считал он, помогают не задерживать внимание на том, что потребляется, отсюда, хороши они или нет, они благодетельны. Они не дают к тому же лишний раз ощутить притупление вкуса к жизни… Да, он желал остановиться на чем угодно одном и оградить себя от раздражающего воздействия новых — чуждых — мелочей. Сколь долго он удерживал в недавнем прошлом «уголок России» за рубежом… «Но постепенно все облетело».

Пейзажи Александру Ивановичу были по старой памяти знакомы, он всматривался в окружающих. Кочующие обок толпы туристов, и сам он среди них… Вот он видит лицо портье — как немытая склянка с чем-то приторным. А вот эмигрант, с нетрезвой и путаной внутренней жизнью… Нет, отчего же, Герцен верит в то, как жизнь сложила человеческое лицо: наиболее характерные для кого-то мимика и эмоции, даже если некто контролирует их на людях, находят выход ночью или наедине — обнаружат себя уже к тридцати, нужно лишь уметь видеть… Он научился читать лица. Да это и просто здесь: они похожи. О том же писал Стюарт Милль, социолог и экономист: «Посмотрите — душа убывает! Вырабатываются стадные типы». В развитии народов, говорит он в своей брошюре, возможно, есть предел, после которого они останавливаются и делаются умственным Китаем. Когда же это бывает? Когда личность начинает стираться, пропадать в массе, когда все подчиняется принятым обычаям. Несмотря на развитие в целом, современное общество, утверждает Милль, идет к посредственности, необычные деревья уничтожаются или не дают отростков. Положим, Герцен знает, что народ в целом не затмевается, не «убывает» — отнесем это к теперешней государственности, но здешние типы в самом деле легко прочитываются.

Вот снова, спустя столько лет, Италия… Она уже не вызывает в нем упоения — с тем оттенком молодого приятия, когда восхищающее глубоко трогает. Собственно, Александр Иванович считает, что, «где бы и когда ни взглянул человек на природу с открытой душой, она прекрасна». Но где-то на донышке души — один пейзаж. Вот это теперь звучит сильнее. «Для нас, дубравных жителей, леса и деревья роднее моря и гор…»

Вновь он увидел подавляющее великолепие Ла Скала, испытал кружение головы при попытке проследить взглядом ярусы, каскады люстр, огни. Снова побывал и в гигантском обиталище на воде — Венеции, с позеленевшими внизу каменными дворцами, не теряющими даже в самый сильный бриз запаха гниющих водорослей и рыбы. Видел ирреальное скопище сталактитов — Миланский собор. Подумал (что означало: его не приковывают к себе целиком здешние диковины), что строители его привели в исполнение сон помешанного зодчего… Все особенно великое в Италии (а может быть, и везде) граничит с безумием. Жертвуют охотно на ненужное. Приверженность к фантастическому взращивается в массах, так как это уводит от разума. Чудо предполагает довольствование малым в повседневной жизни… Зато Турин, как ему и помнилось раньше, показался ему менее декоративным и помпезным, на его сегодняшний взгляд — подлинно прекрасным. Он одернул себя: «Кажется, полнота социального зрения отравляет мне самые обыденные и вполне заурядные впечатления».