Ошибка Оноре де Бальзака

Но, по правде говоря, появление Бальзака в Верховне и его болезнь стали для Кноте счастливым приобретением. В верховненском дворце врач теперь был частым гостем. Вскоре слава о нем достигла самых отдаленных имений на Волыни. Теперь уже никого не удивляло, когда на хуторе Жулавском, где за высоким забором белели стены аккуратного домика врача, появлялись среди ночи посланцы в отличных экипажах, запряженных норовистыми конями. И сам Кноте изменился. Даже походка у него стала уже не такая, как прежде. Деньги сами плыли в его карманы, и все дело заключалось в том, как бы понадежнее их вложить. Но в умении это делать у Кноте не было равных.

И все же каждая встреча с французом была для него не легкой. Казалось, Бальзак видит его насквозь, такой был у больного проницательный взгляд. Так вот, казалось, возьмет и скажет: «Ничего-то ты не понимаешь, Кноте, и даром тебе деньги платят».

Но Бальзак, хотя и смотрел так на врача, но слушался его советов и тщательно выполнял все предписания. Кноте, который никогда в жизни ничего не читал, добыл у знакомого бердичевского почтмейстера книгу Бальзака «Отец Горио», даже собирался прочитать ее и поговорить на эту тему со знаменитым автором, но когда выходил от почтмейстера, встретился ему на крыльце знакомый чиновник особых поручений городского головы, верткий и, как говорили, нечистый на руку Багурский. Бесцеремонно выхватив из-под локтя у врача книжку и прочитав заглавие, он сделал страшные глаза, погрозил Кноте пальцем и неодобрительно проговорил:

— Запрещенные книжечки читаете, господин доктор?

И чиновник объяснил растерявшемуся, перепуганному Кноте, что эта книжка запрещена повелением самого императора, и пусть лучше доктор выбросит ее на помойку. Пришлось тут же вернуть эту хлопотливую, опасную книжку почтмейстеру.

На этом и кончились попытки Кноте прочитать какое-нибудь произведение замечательного писателя.

Последние месяцы пребывания Бальзака в Верховне были для Кноте особенно тяжелы. Сколько уже раз приходилось ему ездить по ночам во дворец и делать вид, что он спасает Бальзака. Не помогли ни горчичники, ни пиявки, ни настои трав, ни теплые ванны. Ванны, которые, по словам Кноте, принимал сам принц Конде, не помогали литератору Бальзаку.

Но когда Бальзак одолевал болезнь, когда он заставлял ее отступать и, закрыв глаза, обливаясь холодным потом, лежал навзничь среди горы подушек, Кноте входил в покои графини Ганской победителем. Как будто это его искусство, а не воля к жизни на время возвращала больному здоровье.

В зале на первом этаже врача встречает сама графиня.

— Скорее, скорее, господин Кноте.

Она торопит его, и он сбрасывает шубу, хватает чемоданчик и бегом догоняет Эвелину, которая уже поднимается по лестнице в комнаты Бальзака. На ходу Кноте маленьким гребешком приводит в порядок остренькую бородку, разглаживает пальцем усы и тихо, насколько позволяет приличие, откашливается. Он подходит к больному на цыпочках, вытянув вперед руки.

Бальзак лежит навзничь. Свечи в канделябре освещают одутловатое лицо. Он видит, как доктор Кноте кланяется, но ему больно даже шевельнуть губами. Руки Кноте снова ощупывают его больное тело, снова врач припадает ухом к груди и слушает сердце. Дикий кашель вырывается из груди Бальзака. В уголках губ появляется кровь. Эвелина выходит из комнаты, она не может вынести этих приступов ужасного кашля.

— Боже мой, что будет! О Езус, Мария, помогите!

Эвелина стоит в темном коридоре, прислонившись плечом к холодной стене, и быстрым движением руки крестится. Она не решается переступить порог комнаты, где мучится Бальзак. Тысячи сомнений волнуют Эвелину, от страха подкашиваются ноги, темнеет в глазах. Доктор Кноте садится на стул в ногах больного. Врач утомлен и обессилен, но ласково улыбается и своим ровным, убедительным тоном, расчесывая гребешком бородку, заверяет:

— Болезнь скоро пройдет, мсье. Вам непременно станет легче, сейчас я дам снотворного, вы уснете. Кроме того, поставим горчичники вот здесь. — Врач показывает пальцами, где именно, но Бальзак лежит неподвижно, не слыша его голоса, погруженный в тяжкое забытье. Кноте замечает это и приписывает все влиянию своего чудодейственного голоса. Это придает ему бодрости. Он продолжает: — Потом еще, мсье, поставим горчичники на ноги, на спину, и вам станет совсем хорошо.

Бальзак открывает глаза и удивленно смотрит на врача, точно впервые видит его. Лоб больного освещается спокойной мыслью. Кноте любезно и радостно улыбается ему, вскакивает и раскрывает чемоданчик.

— Теперь будет все хорошо, все хорошо, — приговаривает он, доставая из чемоданчика горчичники, баночку с пиявками и пакетики порошков. Он раскрывает один пакетик и подает Бальзаку. Придерживая голову больного, он помогает высыпать порошок в рот, быстрым, привычным движением подает воду, чтобы запить, потом ставит на затылок пиявки.

Ласково следит Кноте за черными отвратительными существами, впивающимися в горячую кожу. Через некоторое время он быстро и ловко отрывает их и осторожно опускает в баночку. Очередь за горчичниками. Справившись с ними, он накрывает больного одеялом, собирает свои вещи в чемоданчик и выходит из комнаты.

— Пани, — обращается он удивленно к Эвелине, — вы здесь, пани? Как можно, вы же простудитесь. Не волнуйтесь, пани. Все идет к лучшему, больной выздоравливает, я принял меры. Можете быть спокойны.

Кноте низко кланяется и идет дальше. С лестницы доносятся его ровные, спокойные шаги.

Кого благодарить, Бальзак не знал. Врача Кноте или собственное сердце? Так лучше поблагодарить Кноте, это же его профессия — излечивать больных, его хлеб, и он поблагодарил врача добрым словом и приличным гонораром. Как бы там ни было, он выздоровел.

Зима свирепствовала. Она сковала в своих тисках землю. В степи кружили непроглядные метели. Бальзак сидел у камина, пряча ноги в пушистый плед, и следил за полыхающим пламенем. Болезнь как будто миновала, он был убежден, что она теперь уже долго не будет его беспокоить; но то, что она не прошла навсегда, также стало ему известно. Где-то в глубине сознания еще жила уверенность: скоро он возьмется за работу. Эскиз пьесы «Король нищих» лежал на столе. Это могла быть значительная вещь. Конечно, не шедевр. Но кто же пишет шедевры, когда нужны деньги?

Правда, когда-то давно он твердил, что питаться, как великий человек, — значит умирать с голоду, но он желает жить в достатке, конечно, когда заработает на это своими книгами.

Как волшебник, сидел он у камина в фланелевом теплом халате, следил за фантастической игрой огненных языков и отгадывал по ним свое будущее. Сколько надежд возлагал он на Верховню! Какие это были радужные предчувствия. Пока они, к сожалению, не осуществились. Снова началась лихорадочная переписка с Петербургом, с Киевом. Он помогал Эвелине выискивать значительные, проникновенные фразы, которыми можно было бы убедить сановников, что брак ее с иностранцем и выезд за границу не может быть препятствием к владению имуществом. Он давно уже не читал книг и давно не получал писем. Казалось, его парижские друзья забыли о нем. Поэтому письмо от Шанфлери принесло несказанную радость, которая долго не забывалась. Он поторопился ответить молодому коллеге, но ответ получился печальный.

«Вы вступаете в жизнь, а мы уходим из нее. Вы молоды, а мы стары», — жаловался Бальзак.

Позднее, когда письмо было уже далеко от Верховни, он пожалел, что отправил его.

Сколько он ни заставлял себя сесть за работу, ничего не выходило. Даже Эвелине он не мог пожаловаться на свое творческое бессилие. В камине резвился огонь. Бальзак колдовал над ним и ждал необыкновенного чуда, но хорошо понимал, что дело не в чуде, и становилось страшно и холодно на душе. Он знал, что нет великих талантов без великой силы воли, и только эти две силы в единении способны возвести величественное здание человеческой славы. Ведь только избранные люди поддерживают свой мозг в условиях разумного производства и, как рыцари, всегда держат свое оружие в боевой готовности. Это было для него аксиомой. Оружие лежало наготове. Чего же не хватало? Замыслов? Нет. Их без числа, их так много, что во всем Париже, быть может, не хватит бумаги для их осуществления. Как слепой, нащупывал он невидимую причину своей бездеятельности и радовался тому, что ни Эвелина, и никто другой не мешает ему. В эту лютую зиму одиночество было его лучшим другом. Он не насиловал себя. Разве заставишь мозг работать, если он забастовал? Еще придет время. Так он успокаивал себя и постепенно поверил, что в самом деле скоро возьмется за работу. Однажды, читая журнал, он удивился: строчки неожиданно покрыла сплошная серая пленка. Он потер глаза, но пленка не исчезла. Перепуганный, закрыв глаза, он просидел за столом несколько часов. Он боялся открыть их, и сердце его замерло в груди. Решившись, он наконец приподнял веки и, увидевши зимний дневной свет, заплакал от радости. С этого дня он ревниво следил за своими глазами.