Проигравший. Тиберий

Его на носилках вынесли к народу, и Август радовался как ребенок, глядя на приветствующие его толпы. Он приказал бросать в толпу монеты, отчего общее ликование только усилилось. Внимание Августа привлек египетский корабль, прибывший из Александрии по торговым делам. Он велел отнести себя на этот корабль — захотелось поговорить с моряками и купцами из далекого Египта. Те устроили императору великолепный прием, надев парадные белые одежды, с лавровыми венками и курениями в руках. Похвалы и славословия египтян в адрес Августа были нескончаемы. Август, говорили они, был их благодетелем и покровителем, в нем заключалась вся их жизнь и все их богатство, Старик, наслушавшись похвал от чужеземцев, пришел в восторг, Он решил отблагодарить гостеприимных моряков, тут же раздал всем своим спутникам по сорок золотых денариев и велел каждому потратить эту сумму на приобретение египетских товаров.

Целый день Август наслаждался проявлениями народной любви к нему. Но, видимо, и положительные эмоции в таких количествах его организм уже не мог выдерживать без вреда для себя. По-прежнему не отпуская Тиберия, Август распорядился сниматься с якорей и отправляться на Капри — его собственный остров недалеко от Неаполя.

Капри был небольшой и очень красивый островок с постоянным мягким климатом, раньше принадлежавший неаполитанской общине. Когда-то давно Август впервые посетил его, и результатом этого посещения явилось настоящее чудо — стал распускаться засохший дуб, который местными жителями почитался как священное дерево. Чудо поразило всех, но больше всего — Августа (тогда его звали еще Октавианом). Он увидел в этом чуде для себя знак свыше и выменял у неаполитанцев Капри на другой, гораздо больший по площади остров Энарию. И с тех пор частенько сюда приезжал, обустраивая Капри по своему усмотрению.

Он построил по всему острову двенадцать вилл — по числу месяцев — и каждый раз останавливался в той, чье название соответствовало текущему моменту. Нынче Август поселился на вилле, носящей его собственное имя. На Капри ему всегда бывало хорошо, и этот раз не стал исключением. Он быстро пришел в веселое расположение духа и принялся развлекаться.

Он подолгу любовался занятиями эфебов [58] (на Капри была греческая колония, и многие юноши проходили здесь военную подготовку). Потом пригласил всех юношей к себе на обед, а во время обеда требовал, чтобы они не сидели молча, а веселились вовсю, не смущаясь его присутствием. Смеялся над их остротами и шутил сам, разбрасывая юношам угощения, и во все горло хохотал, глядя на то, как они устраивают настоящие сражения из-за закусок, полученных из рук римского императора.

В один день он объявил, что будет раздавать подарки всем желающим, а когда таковых явилось к его дому значительное количество, поставил перед ними условие: он будет дарить грекам римскую одежду, а римлянам — греческую, и греки, одевшие тоги, должны будут изъясняться на латыни, а римляне, облачившиеся в туники и плащи, перейдут на греческий язык. Это никого не обижало. Наоборот, — всем нравилось, и от людей, готовых перевоплотиться, не было отбоя.

В Свите Тиберия был астролог Фрасилл — с некоторых пор Тиберий не отпускал его от себя. Август полюбил с ним разговаривать, на обеде укладывал Фрасилла напротив себя и постоянно его разыгрывал, на ходу сочиняя строчки стихов и спрашивая астролога, чьему перу, по его мнению, эти стихи принадлежат. И поскольку астролог не угадал ни разу, а лишь восхищался стихами, Августу это очень нравилось.

На Капри они провели почти пять дней. Сорвались с места так же неожиданно, как и некоторое время назад, когда отплыли от италийского берега. Августу вдруг надоело вести праздную жизнь, он приказал всем собираться и снова садиться на корабли. Нужно было срочно ехать в Неаполь, чтобы оттуда провожать Тиберия до города Беневента, как Август и обещал.

В Неаполе, куда прибыли на следующий день, жажда деятельности, охватившая Августа, немного утихла. Он захотел задержаться в этом городе, объяснив это тем, что не может обидеть неаполитанцев, которые в его честь собираются устраивать гимнастические игры. И когда состязания атлетов начались, Август просмотрел их с начала до конца, хотя они длились несколько дней, а его по-прежнему мучил желудок. Боли порой становились такими сильными, что Август не мог ходить и вынужден был передвигаться с помощью носилок, чего всегда не любил — носильщики легко вызывали его раздражение, двигаясь то слишком медленно, то слишком быстро, не умели угадывать его желаний, и приходилось все время на них кричать. (Вообще искусство носильщика было весьма тонким, несмотря на кажущуюся внешнюю грубость, присущую всякому физическому труду, и недаром хороший раб-лектарий стоил не меньше пятисот тысяч сестерциев.)

Вдоволь налюбовавшись неаполитанскими атлетами, Август наконец стал торопить Тиберия — тому уже было пора приступать к новым обязанностям. Кавалькада тронулась в путь и за три дня достигла Беневента, откуда Тиберию следовало идти до Брундизия — там его уже давно дожидалось войско, готовое к отплытию. В Беневенте Август неожиданно сухо распрощался с Тиберием и отпустил его без сожаления — как будто еще несколько дней назад не сетовал, что приходится на старости лет лишаться такого помощника, как его милый Тиберий.

Перед отъездом Ливия позвала сына к себе — для уединенной беседы. Тиберий с удивлением заметил, что мать как-то непривычно печальна, причем не той отработанной печалью, что предназначалась для общего обозрения, а искренней. Такую Ливию Тиберий не видел с самого раннего детства, а это все равно что никогда. Ничего особенного в их беседе не было. Ливия попрощалась с сыном, пожелала ему всяческих успехов. И только в конце разговора как бы вскользь посоветовала не слишком быстро продвигаться по направлению к Брундизию, по возможности чаще делая остановки. Тиберий не подал виду, что понял скрытый смысл ее последних слов.

Хотя на самом деле он был сильно взволнован. Мать ясно намекнула, что Тиберию, возможно, придется вернуться с дороги назад. Да какое там — возможно! Если уж это сказала Ливия, то сомнений возникать не должно — так оно и будет. Но что будет? Неужели Ливия точно знает день, когда умрет Август? В старике было с виду еще столько жизненных сил, что их хватило бы на годы, — Тиберий мог успеть объехать всю Паннонию, а также остальные отдаленные области, но так и не дождаться гонца, которого Ливия собиралась послать ему вслед с трагической и одновременно радостной вестью.

Итак, они разделились: Тиберий пошел к Брундизию, а Август отправился обратно в Неаполь, чтобы морем возвращаться домой. По пути Тиберий тщательно следовал совету матери не особенно торопиться. Обращаться за советами к Фрасиллу было неразумно — с чего бы это вдруг Тиберий стал интересоваться поворотами в своей судьбе, когда она и так определена на ближайшее будущее и немного дальше? Да и в мастерстве предсказаний Фрасилл, пожалуй, уступает Ливии, особенно когда речь идет о конкретных и очень важных делах. Единственная мера, которую (в дополнение к своей медлительности) принял Тиберий, чтобы не пропустить важного известия (если оно придет), — это поручил офицеру стражи позаботиться о том, чтобы во всех населенных пунктах, встреченных ими по пути, гонца Ливии направляли по верной дороге — так он не заблудится и скорее их нагонит.

Офицером стражи, сопровождавшей Тиберия, был молодой преторианский гвардеец по имени Элий Сеян, сын префекта гвардии Элия Сея Страбона. Тиберий не забыл услуги, оказанной ему Сеяном на Самосе, — заступничества перед надменным мальчишкой Гаем. Он приблизил Сеяна к себе и пока что был доволен его преданностью, умом и способностью тонко чувствовать настроение хозяина. Приглядываясь к Сеяну, Тиберий все больше убеждался, что встретил человека, на которого может полагаться во всем. Это была большая удача. Льстецов и всякого рода прихлебателей много, но попробуй найди среди них верного друга и родственную душу! А в таком человеке Тиберий очень нуждался, особенно с тех пор, как потерял Фигула, и не просто потерял, а вынужден был убить, дав ему отравленного вина. Сделано это было по приказанию Ливии — мать считала, что неотесанный мужлан и откровенный убийца Фигул, хотя и служит Тиберию верно, компрометирует его. Фигула было жаль, но с матерью не спорят.