В поисках истины

— Это ужасно, что ты говоришь! — проговорила, бледнея, Катерина.

Марья же давно шептала заклинания против злого духа. Она отошла а дальний угол, опустилась на колени, вынула ладанку с мощами, висевшую у нее на груди, и, крестясь, благоговейно прижимала ее к дрожащим от волнения губам, бросая исподлобья полные ужаса взгляды на ту, которую она в сердце своем давно уже считала одержимой нечистой силой.

Но Клавдия в возбуждении своем ничем не смущалась и продолжала говорить, не обращая внимания на чувства, возбуждаемые ее словами в душе ее слушательниц.

— Я встретилась с другим человеком. Этот только что вступает на путь, предначертанный ему судьбой, а уж сколько крови он пролил! И он тоже бодро и смело, с ясным взглядом и спокойною совестью идет вперед, к новым победам над человеческими правами, попирая на своем пути все, что дорого людям, все, чем им мила жизнь. Он не считает себя злодеем, он гордится содеянными им преступлениями и принимает как должную дань восторженные клики, которыми приветствуют его народы, именем которых он творит зло.

— Как зовут этого человека? — спросила Марья, прерывая молитву, но не поднимаясь с колен.

— Наполеон Буонапарте, — отвечала Клавдия.

— Его у нас знают. О нем в Апокалипсисе сказано. Наши братья на Западе зорко за ним следят. Он орудие сатаны, бич, посланный свыше людям за их грехи, — резко отчеканивая слова, вымолвила Марья.

Клавдия горько усмехнулась.

— Вот вы как решили! Слепые вожди слепых! А он жизнерадостен и спокоен, и видит руку Божию там, где вам чудится дьявол. Он мнит себя искателем истины, как и тот кроткий и незлобивый, что томился в заключении за то, что печатал слова, внушенные ему Духом, и как та могущественная женщина, что преследовала его во имя той же вечной истины. Правым считает себя и тот злополучный венценосец, что пятый год держит в страхе и недоумении нашу родину. Он тоже убежден, что следует указанию свыше, ломая и коверкая все деяния своей матери, преследуя всех, кого он подозревает в преданности ее памяти. С точно такою же уверенностью в своем праве действуют и те, что готовят ему погибель. Я укажу ему на эту погибель, — продолжала Клавдия, в исступлении возвышая голос и торжественно поднимая руку, как бы призывая Бога в свидетели искренности своих слов, — я заставлю его заглянуть в бездну, на краю которой он стоит, он все поймет и увидит, и убедится, что ему стоит только сделать шаг, чтобы спастись, но сделает ли он этот шаг? Внутренний голос твердит мне, что нет, напрасна моя попытка его спасти. То, что свыше предопределено, свершится…

— Государь? Ты предсказываешь ему смерть? — прошептала с ужасом Катерина.

— Он обречен, — проговорила «просветленная» так тихо, что сестра ее скорее угадала смысл этих слов, чем услышала их.

— Зачем же ты к нему спешишь на помощь, если наперед знаешь, что это бесполезно? — спросила Катерина.

— Да разве я могу не идти, когда меня посылают? Разве кинжал вопрошает руку, для чего направляет она его на эту грудь или на другую? И к чему бы повело колебание с моей стороны, ведь все равно я им до конца сопротивляться не могу, все равно они меня одолеют и заставят себе служить. Уйти от них мне некуда. А кто они, откуда и куда идут — это тоже одна из тех тайн, что откроются мне только после смерти.

— У тебя мало веры, — вымолвила Катерина. — Я уж не говорю тебе: следуй за мной, вернись в лоно нашей церкви, единой православной, я об одном тебя умоляю: укрепись в вере и отгони от себя отчаяние. Вернуться к церкви никогда не поздно. Вспомни слугу, пришедшего в вертоград в последний час и получившего мзду одинаковую с теми, что трудились весь день.

Клавдия отвечала на это только вздохом.

Город пробуждался. Церковные колокола гудели все громче и громче. Сквозь запертые ставни проникал беловатый свет занимавшейся зари, слышался скрип растворяемых калиток, и снег хрустел под ногами редких пешеходов. Тишина, воцарившаяся в комнате, прерывалась только кашлем Марьи. Она продолжала молиться. Сестры же ее сидели, обнявшись, на кровати, каждая думая свою думу. И невеселые были эти думы. Крупные слезы скатывались по щекам Катерины, а в пристальном взгляде Клавдии, устремленном в пространство, застыла такая глубокая скорбь, что тот, кто взглянул бы на них в эту минуту, не задумываясь, решил бы, что из трех сестер она была всех достойнее сожаления.

— Ты непременно сегодня должна покинуть Москву? — спросила Катерина.

Клавдия встрепенулась и, высвободившись из объятий сестры, тревожно оглянулась на окно, за которым белело утро.

— Пора мне, сестрицы. Надо сбираться в дальний путь. Времени остается мало, а дел и хлопот так еще много, что другая на моем месте ни за что бы и в неделю с ними не справилась.

С этими словами она поднялась с места и, взяв с комода кружевную мантилью, которую сняла с себя, входя в комнату, привычной рукой накинула ее грациозными складками на голову так искусно, что она могла при случае заменить ей и вуаль.

— Мы больше не увидимся? Ты навсегда покидаешь Москву? — печально повторила свой вопрос Сынкова.

— Ничего я не знаю, Катя. Не знаю даже, вырвусь ли я когда-нибудь оттуда, куда теперь стремлюсь. И не за такое дерзкое предприятие, как то, на которое я отваживаюсь, люди платили свободой и жизнью. Подумай только, на что я иду! Сказать прямо в глаза царю, венценосному самодержцу всей России, всемогущему представителю Бога на земле, что ему грозит смерть в такой-то день и час, ведь меня за это всему могут подвергнуть — заточению, пыткам, казни.

— Но как же ты дойдешь до него? Тебя не допустят, — заметила задыхающимся от волнения голосом Катерина.

— Это уж не моя забота, все предусмотрено и приготовлено. Меня там ждут. Как приеду, так итальянский посланник представит меня сначала императрице, а через нее мне даст аудиенцию и государь. О препятствий к исполнению моей миссии не представится! — прибавила она со вздохом. — За это я чем угодно могу поручиться, точно так же, как и за то, что мне поверят…

— А если поверят твоему предостережению, то и внемлют ему, — заметила Катерина.

— Случится то, что предопределено, — вымолвила, отрывисто и торжественно отчеканивая слова, ее сестра. — Я вижу смерть. Она уже встает над дворцом с густым садом. Едва стает иней, покрывающий ветви, и не успеют еще почки пробудиться к жизни, как старший в этом доме будет мертв. Я вижу проходную залу вроде галереи, где тело его лежит на возвышении, и толпу бледных и трепещущих людей, подходящих один за другим с ним прощаться. Я вижу плиту в мрачном храме, окруженном морем, под которой стоит его гроб. Холодно, — продолжала она, вздрагивая. — Снег местами белеет на черной земле. Деревья стоят обнаженные, небо сумрачно, густой туман стелется над желтовато-серым городом, сливаясь с волнами реки. Катастрофа свершится скоро, через несколько недель. Надо торопиться.

Она смолкла и, закрыв глаза, провела рукою по лбу точно для того, чтоб отогнать видения, проносившиеся перед нею, а затем, обернувшись к Марье, которая, крестясь и шепча молитву, поднималась с колен, спросила у нее, скоро ли собирается она назад в обитель.

— Завтра, — отвечала монахиня. — Мы больше не увидимся. До весны я еще, может быть, протяну, но уж дальше вряд ли, — прибавила она со спокойным равнодушием существа, для которого жизнь потеряла всякую цену.

— Кому пошлет Господь раньше смерть, тебе или нам, этого нельзя знать, — заметила Катерина.

— Истинно так, — вставила Клавдия. — Вот я уж, кажется, на верную погибель иду, а если Господу угодно будет меня и на сей раз спасти, надеюсь еще на родине побывать. Увидимся еще, может быть.

— Я давно готова. — продолжала стоять на своем Марья, не вслушиваясь в возражения сестры. — У меня и гроб с прошлого года в келье стоит, чтоб со смертного одра, как обмоют, так в него… — И улыбнувшись светлой, детской улыбкой, от которой исхудалое и потемневшее ее лицо просияло и помолодело, она прибавила: — Помните, как тогда, когда мы были совсем крошки и нас няня Григорьевна купала, а потом в мягкую, теплую постельку укладывала? Как хорошо было тогда! Спокойно, радостно, уютно! Так и в гробу нам будет.