А. Разумовский: Ночной император

Ошиблась ли, по причине очередного набега порубанная татарскими саблями, цыганка?..

Часть шестая

Весело на пиру бесчестном

I

Странная складывалась жизнь при малом дворе: ни князь к княгине, ни княгиня ко князю. Казалось бы, какое до всего этого дело графу Разумовскому? Но он-то ведь был при Елизавете, а Елизавета чуть ли не ежедневно жаловалась:

— Друг нелицемерный, скажи — что делать? Который год в супружестве, а наследника нет как нет!

— Так ведь Петр Федорович… — начинал крутить хохлацкие крендельки Алексей.

— Петр! Федорович! — уже на него гневалась Елизавета. — Да после него-то кто?!

На этот вопрос сам Господь Бог не ответил бы.

Елизавета еще прямодушнее говорила:

— Как быть наследнику, если они и спят-то по разным кроватям?

Разговоры такие происходили, разумеется, без посторонних. Алексей похохатывал:

— А-а, посадить их обоих на единую цепь!

При этом упоминании Елизавета сердилась нешуточно. Дело в том, что она, запретив смертные казни, — кроме дыбы, кнута и рванья языков, само собой, — возродила обычай батюшки: за разговоры в церкви виновных сажать на цепь. Для высших чинов цепь была сделана из золоченой бронзы.

На что и намекал Алексей. Наследник-то, приплясывая во время службы, батюшке свой непотребный язык показывал. Екатерине приходилось унимать его; значит, ссоры-разговоры в Божьем храме. Прямая дорожка под указ!

— За благо будет, если цепью прихватить к одной кровати. Прикажи, государыня! Авось и детки пойдут…

Елизавета смотрела на него глазами воробьиной нежности и качала головой:

— Не пойдут, Алешенька… Я по-женски говорила с Катериной. Он, чертенок непотребный, к ее прелестям за все эти годы и не прикасался. Каково?!

— Не может быти! — восклицал Алексей с напускным ужасом, потому что про все это знал распрекрасно.

— Быти не должно бы… да быти есть… Ах, как бы не корона моя златая!.. — припадала она к плечу Алексея, и он верил в искренность ее нынешних, царских слез.

Ведь десять лет только и прошло, как она, будучи в боевой кирасе, самолично, на своих руках вынесла из кровати малютку-императора Иоанна Антоновича, поцеловала с истинно материнской нежностью, побаюкала, прослезилась и передала на руки ему со словами:

— Пока я управлюсь с остальными охальниками, ты поезжай-ка в мой дом и пуще глаза береги дитятю.

Он тоже не забыл, как нес к саням несчастного императора, в меха закутанного. Тому вздумалось пореветь, а что ему в роток сунешь? Единое — палец. Малютка император и тому был рад…

Это не помешало, конечно, отправить его в Мезень. Но ведь вместе с матерью? С отцом опять же? Да и со всеми другими родичами. Как можно было разлучать!

Разлучили-то уже позже, из опасения в Шлиссельбург безымянно заточили…

Вот и пойми: истинна ли точка по деткам?

Двадцать годиков он уже спознавал Елизавету — и спознать не мог. «Несообразная баба, если уж по-мужски судить», — только думал в иную ночь, а вслух, даже при самой горячей нежности, не высказывал.

Правда, на этот день, в Царском Селе, что-то у него в душе закипело. Вечные гости, вечная толкотня, а жить-то когда?

Может, некая круговерть совершилась и в царственном сердце, прикрытом лишь ослепительно белой, до невозможности нежной, колышущейся грудью. Алексей как милостыню попросил:

— Моя господыня, не пообедать ли нам сегодня вдвоем? Без гостюшек надоедливых?

— Без гостюшек? — вышла она из своей безмятежной задумчивости. — То дело!

— Це дило! — подтвердил он восторженно и дернул за левый шнур.

Вошел ближайший камер-лакей.

— На два куверта. Никого не принимать.

— Слушаюсь, — отвесил он два поклона.

Алексей дернул за правый шнур, что значило: обед можно подавать.

Его недавняя затея, возникшая после слов:

— Да возможен ли обед вдвоем? Даже без слуг?

При всей своей кажущейся лености ума Елизавета была прозорлива:

— Сказывал мне как-то маркиз Шетарди…

— Опять маркиз? — ревниво перебил Алексей. — Пудрильный шкаф?..

— Погоди злословить, — осадила Елизавета. — На тот раз была не пудра — совсем иное. В Версале, чтобы слуги не мешали приятному времяпрепровождению, завели столовую машину… Погоди! — подняла она грозный пальчик. — Значит, на первом этаже, в кухонном ли, в буфетном ли зале, накрывают как должно стол и ставят его в подъемную машину, сделанную по размерам же стола. Король ли… любовница ли евонная… — игриво потупилась Елизавета, — дергает за шнур сигнальный — и столец, поставленный к тому же на колесики, плавно подается наверх. Ну, подкатить его поближе не составляет труда и королю, коль он жаждет уединения… — вздохнула Елизавета.

Никогда не занимался инженерными делами ни певчий Алексей Розум, ни граф Алексей Разумовский, но все сразу понял.

— Машину — выпишем. Инженеры французские за деньгами сами прибегут!

И ведь верно, быстро завертелось дело. Все вышло как в Версале, а может, и побогаче: нутро-то машины было обшито отменными расписными панелями, с игривыми картинками. То Адам в чем мать родила яблоко полногрудой Еве подает. То Амур-дитя пускает стрелу под брюшко русской, а может и хохлацкой, совратительнице. То возлежат двое в полной неге… а пойми возьми, что вытворяют!

Первые гости прямо млели при таких обедах. Великий князь так сам пробовал забраться в чудную машину. Екатерина с серьезным видом изучала ее устройство.

— Как я стану императором, — приплясывал дурашливо великий князь, — так обязательно заведу такую же!..

— Но ты еще не император, племянничек, — останавливала тетка его фантазию. — Не хорони меня загодя-то!

Дурошлеп наконец понимал и винился:

— Я это так, милая тетушка, в порядке апробации…

— Займись-ка ты с женушкой апробацией-то! — со свойственной ей прямотой учила тетка. — Когда наследник будет?

Екатерина поднималась из-за стола в слезах и откланивалась. Великий князь тоже с обидой уходил.

Но это пустяки. Остальное-то все вроде бы хорошо?

Все — слишком уж по-разному получалось…

Подъемную машину, не подумав, поставили в коридоре, отделявшем малый двор от большого. Дверь, как водится, заколотили. Но начал отмечать Алексей: что-то шумновато становилось за дверями, когда они с Елизаветой садились приватно обедать, а после отдыхать на диване. Особенно если сам он был всего лишь в шелковом шлафроке, а Елизавета в домашней, легкой «адриене». Двадцатилетняя жизнь при петербургских дворах научила Алексея: не верь чужим шагам, а особливо чужому глазу. Не ревность тут из души поднялась — веселая злость. Он снарядил одного разбитного пажа и доверительно наказал:

— А поухаживай-ка ты за княжескими фрейлинами! Да заодно понаблюдай, что на той стороне творится во время наших обедов.

Паж с доверительной покорностью склонил кудрявую голову.

Алексей с детства по-деревенски был наблюдателен. Да наедине и сам обследовал противоположную дверь. Но ждал подлинного доклада.

Спустя несколько дней паж докладывал:

— Великий князь изволил насверлить дыр на дверях. Повыше, пониже, на всякий рост. Когда ее императорское величество и ваше сиятельство садитесь за стол, он сзывает всех фрейлин и своих пажей, подвигает стул и в дыры созерцает, что вы делаете… как кушать изволите, — поправился смущенный паж. — Великая княгиня отказывается подсматривать — так великий князь топает ногами и кричит: «Дура!» Оттого и шум за дверью. А больше ничего не бывает, — закончил паж как истый царедворец.

Алексей похвалил его:

— Молодец! Далеко пойдешь. Как подрастешь — быть тебе послом в Париже!

И вот очередной обед, опять приватный. Еще проходя коридором из своих покоев, Алексей наказал камер-лакею, стоящему у дверей столовой:

— А спустись-ка ты, друг любезный, в кухонное чрево да скажи: я хочу, чтоб борщ, когда будут подавать, был с пылу с жару. Здесь достынет.