Ночи Истории

— Схватите двух этих римских щенков, — велел он им, указывая на Джаннино и Пьерлуиджи. — Схватите и разделайтесь с ними. Быстро!

— Сеньор принц! — вскричал легат сразу и умоляюще, и испуганно, и возмущенно.

Нотки страха еще больше раззадорили Афонсу Энрикеша.

— Быстро! — снова воскликнул он, хотя в этом не было никакой нужды, ибо латники уже вцепились в племянников кардинала. Те ругались, кусались, отбивались ногами, но их в мгновение ока повалили на пол, обезоружили и связали. Латники взглянули на принца, ожидая дальнейших распоряжений. Стоявшие поодаль Мониш и Нуньес с тревогой наблюдали за происходящим. Кардинал, который так и не вышел из-за стола, стоял без кровинки в лице и сдавленным голосом вопрошал принца, какое еще бесчинство тот задумал. Легат умолял принца опомниться, грозил ужасными последствиями этого возмутительного поступка. И все это на одном дыхании.

Речь кардинала совершенно не тронула Афонсу Энрикеша.

Он указал на окно, за которым посреди постоялого двора высился огромный дуб.

— Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, — повелел он.

Легат покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол, утратив дар речи от страха за этих двух молодых людей, которых берег как зеницу ока. А ведь только что он бесстрашно подставил под стальной клинок свою собственную грудь.

Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они бились и извивались в руках своих пленителей.

Наконец легат, бывший на грани обморока, обрел дар речи.

— Сеньор принц! — выдохнул он. — Сеньор принц… ты не посмеешь совершить такую низость! Не посмеешь! Предупреждаю тебя, что… что… — кардинал так и не высказал вслух очередную угрозу. Этому помешал нараставший в его душе ужас.

— Смилуйся! — закричал он. — Смилуйся, государь! Ведь ты и сам надеешься на милосердие!

— Ну, и каково же оно, твое милосердие? Ты шляешься по свету, долдоня проповеди о милосердии, а как запахнет жареным, так сам выклянчиваешь его! Ну хорошо!

— Но ведь это низость! Что сделали тебе эти несчастные дети? Какой причинили вред? Чем они виноваты, если я нанес тебе обиду, выполняя свой священный долг?

Инфант молниеносно ответил кардиналу в его же духе:

— А что сделали тебе мои подданные, жители Коимбры? Разве они повинны в том, что я обидел тебя? И тем не менее, желая помыкать мною, ты без колебаний пустил в ход оружие церкви, обратив его против народа. А я, чтобы приструнить тебя, столь же решительно поражу своим оружием твоих племянников. Увидев их болтающимися в петле, ты поймешь то, чего не смог уяснить из моих слов. И низость моя — лишь ответ на твою собственную подлость. Уразумей это, быть может, сердце твое дрогнет, и ты смиришь свою чудовищную гордыню.

На улице под деревом, уже готовые исполнить приказ, суетились латники.

Кардинал, поглядев на них, болезненно поморщился и стал задыхаться.

— Не допусти этого! — Он умоляюще простер к принцу руки. — Сеньор принц, ты должен освободить моих племянников.

— Сеньор кардинал, вы должны снять проклятие с моих подданных.

— Если… если ты прежде выкажешь готовность повиноваться. Мой долг… Святой престол… О Боже, неужели ничто не в силах тронуть твое сердце?

— Когда ваших племянников повесят, вы кое-что поймете. Собственное горе научит вас состраданию.

Голос инфанта звучал так холодно и твердо, что кардинал уже и не чаял добиться своей цели. Увидев, что на шеи его горячо любимых племянников уже накинуты петли, он тотчас же сдался.

— Останови их! — завопил легат. — Заставь их остановиться! Проклятие будет снято.

— Погодите! — крикнул инфант своим людям, вокруг которых уже собралась горстка трепещущих от страха селян. И обернулся к кардиналу Коррадо, опустившемуся на стул с видом человека, лишившегося последних сил. Он тяжело дышал, опершись о стол и обхватив ладонями голову.

— Выслушайте условия, которые вам надо принять, чтобы спасти им жизнь. Полное отпущение грехов и апостольское благословение для моих подданных и меня самого. Нынче же вечером. Я, со своей стороны, готов исполнить волю его святейшества и освободить из заточения мою мать, но при условии, что она тотчас же покинет Португалию и больше не вернется сюда. Что касается изгнанного епископа и его преемника, то пусть все остается как есть. Однако вы можете успокоить свою совесть, лично подтвердив назначение дона Сулеймана. Вот так, сеньор. Мне кажется, что я достаточно великодушен Освободив свою мать, я даю вам возможность ублажить Рим Если все, что я намеревался здесь проделать, поможет вам усвоить свой урок, будьте довольны и не терзайтесь муками совести.

— Да будет так, — севшим голосом отвечал кардинал, — я вернусь с тобой в Коимбру и исполню твою волю.

После этого Афонсу Энрикеш без всякого глумления, а вполне серьезно и искренне преклонил колена перед кардиналом, давая понять, что их ссора исчерпана, и попросил благословения, как и подобает верному и смиренному сыну Святой Церкви, каковым он себя считал.

Лжедмитрий. Борис Годунов и самозваный сын Иоанна Грозного

 

первые Борис Годунов услышал о самозванце, сидя за ужином в огромном зале своего дворца в Кремле. Весть пришла, когда и без того было над чем поломать голову: его-то стол и сервировкой, и яствами вполне достоин императора, но за стенами дворца, на улицах Москвы свирепствовал голод, до того истощивший горожан, что, займись они людоедством, никто, наверное, не стал бы вменять это им в вину.

В полном одиночестве, если не считать прислуживавшей за столом челяди, восседал Борис Годунов под чугунными лампадами, превращавшими крытый белой скатертью стол с золотыми ковшами и серебряными блюдами в сверкающий островок света, окутанный мраком, в который был погружен огромный чертог. Воздух был напоен ароматом горящих сосновых поленьев: хотя был уже май, ночи стояли холодные, и в очаге постоянно поддерживали огонь.

К Борису приблизился его верный слуга Басманов. Именно он принес известие — одно из тех, что поначалу так потрясали царя. Казалось, Немезида наконец-то занесла над его грешной головой свой карающий меч.

Острые, болезненно-желтые скулы Басманова окрасились румянцем; в продолговатых глазах сверкали возбужденные искорки. Первым делом он велел челяди удалиться, потом подался вперед и, склонившись над Борисом, скороговоркой сообщил ему новость.

При первых же словах царь с гневом бросил свой нож на золотую тарелку, и его короткие сильные руки вцепились в резные подлокотники массивного золоченого кресла. Но он быстро овладел собой и, продолжая слушать боярина, мало-помалу приходил в насмешливое расположение духа. Презрительная ухмылка заиграла на его губах, полуприкрытых седеющей бородой.

А суть басмановского доклада сводилась к тому, что в Польше неведомо откуда объявился человек, называвший себя сыном Иоанна Васильевича и законным царем Руси, тем самым Дмитрием, что скончался в Угличе десять лет назад и останки которого покоились в Москве, r церкви Святого Михаила. Человек этот нашел прибежище при дворе литовского магната Вишневецкого, и польская знать в один голос выражает ему почтение, спеша признать в нем законного сына Иоанна Грозного. Поговаривали даже, что он как две капли воды похож на покойного царя, если не считать смуглой кожи и черных волос, унаследованных им от вдовствующей царицы. Кроме того, на лице у него было две бородавки. Точно такие же, насколько помнили приближенные и слуги, обезображивали черты Дмитрия, когда тот был ребенком.

Все это сообщил царю Басманов, добавив, что он отправил в Литву гонца для уточнения и подтверждения этой вести. На основании полученных им дополнительных сведений боярин избрал этим гонцом Смирнова-Отрепьева.

Борис откинулся на спинку кресла, не отрывая взгляда от украшенного каменьями кубка и машинально вертя его в пальцах. На круглом бледном лице царя теперь не было и тени улыбки, черты его застыли, на чело легла печать глубокого раздумья.