Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

За печкой, как бы желая порушить установившееся в поварне неловкое молчание, запел свою монотонную песнь сверчок. По двору метался ветер, в отчаянии бросался грудью на крепкие сосновые стены хором.

Василька так и подмывало поторопить Янку с ответом. В сознании роились пустые речи, вроде: «Да накапают с языка моего для твоих ушей ласкающие глаголы…»

И здесь Янка поправила знакомым и так нравящимся Васильку жестом руки повой; верхняя губа ее приподнялась, и так она показалась Васильку изящна, сочна и ярка, что он залюбовался ею и ощутил нестерпимое желание овладеть рабой.

Голос Янки разогнал сладостные грезы Василька. Она говорила медленно, как бы подыскивая нужные слова:

– Ты бы, господин… на меня… не кручинился. Не вольна я… сердцу своему, – Янка замялась и потупила очи.

«Почему она замолчала? – встревожился Василько, чувствуя, как в душу крадется осенним ненастьем сомнение. – Скажи слово согласное; скажи, не томи. Ведь я открылся тебе», – молил его взгляд.

На лице Янки отразились следы внутренней борьбы и волнения. «Ну что же ты молчишь? Молви!» – просил безгласно Василька.

– Мне другой люб! – произнесла она с вызовом, горделиво и, как показалось Васильку, оглушительно громко.

Василько покачнулся, словно от удара палицей. Томления, надежды, грезы – все оказалось посрамленным. Впервые он открыл женке душу и был отвергнут.

И от кого он понес такой срам? – от блудницы, рабы, не стоящей и мизинца его. Вот она стоит перед ним, потупила виновато очи, прикусила нижнюю губу и съежилась вся. Костлява, злообразна и пакостлива. И перед такою он распинался!

Гнев, погнавший его в поварню, опять полонил душу и просился на волю.

– Сука! – дико закричал Василько и наотмашь ударил Янку. Бил вполсилы, но раба как-то на удивление легко и быстро стала заваливаться. Раздался глухой стук. Повой слетел с головы Янки – густые длинные волосы ее разметались по полу.

Раба калачиком лежала подле ног Василька. Ему на миг стало жаль ее, но он вспомнил свое посрамление и вновь ощутил прилив умопомрачительного безудержного гнева.

Василько пнул безвольно распластавшееся тело Янки – оно податливо качнулось. И эта податливость, безответность и та легкость, с которой он наносил побои, еще более взъярили его. Он перешел ту грань, за которой уже не мог и не должен остановиться. Ударил раз ногой Янку, затем еще и еще… Только протяжный стон, будто шедший от сердца рабы, остановил его.

Василько подошел к кадке с водой и подрагивающей рукой зачерпнул ковшом воду. Долго и жадно пил, потом отбросил ковш в сторону, нагнулся над кадкой и умылся. Он чувствовал усталость, опустошенность и боль, будто не он только что бил человека, а его били жестоко.

Он покинул поварню, желая немедля лечь спать и напрочь забыть случившееся; на безмолвную и не шевелившуюся Янку даже не посмотрел.

Глава 12

В горнице решил выпить меда, и поболее. Но идти в погреб не хотелось, а послать за медом было некого. Случайно его взгляд упал на икону. Она была освещена лампадой. Василько равнодушно отметил, что, когда покидал горницу, лампада не горела. В другое время он бы наверняка подивился, всполошился, но теперь же смотрел на красный угол без всяких помыслов. Вначале Василько бесцельно зрел на колеблющийся огонек лампады, который успокаивал его. Затем он невольно поднял глаза.

Ему была хорошо видна нижняя часть иконы, верх будто был прикрыт темной пеленой. Только пристально вглядевшись, он различил лик Богородицы, ее печальные миндалевидные очи. «А если лампаду повыше повесить, то вся икона будет озарена», – подумал он и решил завтра же наказать Пургасу перевесить лампаду.

Внезапно Василько увидел на иконе вместо Богородицы Янку, неподвижно лежавшую на полу, согнутую в три погибели. Он закрыл очи рукой и стал внушать себе, что лежавшая Янка ему померещилась.

Опустил руку, чья-то тень метнулась вниз. Василько встревоженно огляделся и, убедившись, что в горнице никого нет, утешил себя: «То тень моя…»

Снова на него смотрела сверху Богородица, только взгляд ее показался ему осуждающим. Василько скороговоркой зашептал молитву, стал креститься. Но здесь его рука замерла, и из груди будто сам по себе вырвался протяжный и приглушенный стон.

– Что я наделал? – вскричал он, хватаясь за голову. – Забил, забил рабу сирую! Нет мне теперь прощения!

Он забегал по горнице, потом бросился на конник и, катаясь по нему, глухо выл. Осознание тяжести и непоправимости содеянного стало невыносимым. Жгучий ком лежал на душе и изъедал изнутри, гнал в поварню.

«Если в животе Янки не станет – не быть мне живу! Нельзя такому зверю ходить по матушке-земле. Коли перенесет она побои, на коленях буду молить о прощении. Все ей отдам: и село, и холопов, а сам последней затычиной подле ее ног буду. Если уязвлена будет шибко, сорочку последнюю продам, но подниму ладу на ноги!»

Лучина больше не освещала поварню. Мрак и тишина. Василько прикрыл за собой дверь, она жалобно скрипнула, будто оплакивая рабу. Василько прислушался, но, кроме учащенного биения собственного сердца, ничего не услышал. Он пошел на ощупь и, наткнувшись о стол, остановился и задумался.

Где могла находиться Янка? Она могла все так же лежать на полу. Хотелось крикнуть на все село: «Отзовись, Янка!», но убоялся Василько, что люди услышат его крик и, узнав о его побоях, будут судить сурово, но праведно.

Его глаза пообвыкли в темноте и стали различать неясные очертания предметов. Он заметил на лавке что-то белевшее и бугрившееся; на цыпочках подошел к ней и чуть ли не вскричал от радости.

На лавке лежала ничком Янка и мерно, едва слышно дышала. Василько бережно дотронулся до нее – раба ни звуком, ни движением не дала знать о себе. «Спит», – решил Василько и, опустившись на колени, провел ладонью по спине Янки. Он ощутил, как мелкая, едва уловимая дрожь побежала по ее телу. «Она не спит!» – возрадовался он.

– Ты бы на меня зла не держала. Прости великодушно. Сам не пойму, что со мной произошло, – робко повинился он.

– Уйди, уйди, лиходей! – устало прошептала Янка и едва слышно заплакала.

– Не гони, не гони, – взмолился Василько. – Дай слово молвить. Сам ведаю, что как лютый зверь с тобою обошелся. Никогда еще со мной такого не случалось. Сам дивлюсь…

Васильку хотелось, чтобы его покаянные речи утешили и разжалобили Янку, и, хотя виниться было непривычно и тяжело, он вновь заговорил:

– Уж как я свою вину искупить хочу. Хочешь, на свободу тебя отпущу? Хочешь женой моей быть? Ты не смотри, что я живу как затравленный зверь. То обида и досада меня придавили: ведь погнали меня, аки пса шелудивого, из города Володимера. Оттого и огрубел я сердцем, поистратил разум на кручину безмерную. Мне бы в челе полков ходить, ратной потехой упиваться, посвист стрел слышать, треск копейный… Недобрые завистники переняли желанный путь. Ты одна мне сейчас отрада. Не гони, дай надежду сердцу моему!

Не сказала Янка в ответ доброго слова, но и прочь не погнала. Василько поуспокоился, притупились стыд за содеянное и страх за жизнь рабы. Он опять принялся нежно поглаживать ее спину и не сразу заметил, как она уснула.

Тогда он осторожно пересел на край лавки и, сидя в ногах рабы, слушал ее ровное и едва уловимое дыхание. Замирал, когда она, шелохнувшись, стонала во сне; цепенел, когда ее дыхание обрывалось, и радовался, когда оно возобновлялось после глубокого вздоха.

Василько полагал, что, повинившись, сделал доброе дело и Янка должна простить его. Он решил поутру послать Павшу к матери крестьянина Волка, лечившей всю округу. Пусть старуха посмотрит Янку, обмоет ссадины, от боли заговорит… А он будет ту старуху кормить и в придачу барана пожалует.

Была глубокая ночь, но Василько не смыкал очей. Будущее уже не пугало его своей неопределенностью, оно обозначилось и казалось пригожим. Он верил, что поладит с Янкой и будут они жить в согласии.