Россия молодая. Книга 2

Медленным движением сунул Молчан руку за пазуху, стиснул кинжал, но тотчас же опомнился: что бы ни случилось, должен он добиться Апраксина, не может он ради своего дела погубить челобитную, подписанную кровью. Надо смириться, утишить свое сердце.

– Тебе кого? – крикнул Молчану человек, сидящий рядом с Зубовым.

Зубов тоже взглянул на Молчана, на мгновение широкие брови его приподнялись, словно бы он узнал своего беглого холопа, но ему поднесли чару, и он отвел глаза.

«Узнал али не узнал? – подумал Молчан. – Вспомнил али не вспомнил?»

И степенным шагом прошел мимо шумливого застолья в дальнюю комнату, где при свете свечей, сняв кафтан, раздумывая над чертежом, с циркулем в руках стоял Федор Матвеевич Апраксин, но не такой, каким был он много лет назад в Архангельске, когда наезжал на Соломбальскую верфь, а другой: с глубокими залысинами на высоком лбу, с мешками под красными глазами, с опущенными плечами.

Не сразу он посмотрел на Молчана своим усталым взглядом. А когда посмотрел, то словно бы не увидел, все еще шептал про себя цифры, и белые пальцы его поигрывали циркулем.

– Кто таков? – спросил он наконец. – Велено никого сюда не пускать, все едино таскаетесь с утра до ночи. Чего надо?

– Прочти, Федор Матвеевич! Да нынче и прочти – до господина Иевлева касаемо, – настойчиво сказал Молчан и положил челобитную на корабельный чертеж перед Федором Матвеевичем. – Прочти и погляди – подписано кровью.

Апраксин швырнул циркуль, сел, потянулся за трубкой, но не дотянулся, – рука его так и повисла над столом. Долго, медленно, слово за словом читал и перечитывал он повесть о страданиях и пытках, о вымогательствах и насилиях, о дыбе и кнуте, обо всем, что творил воевода Прозоровский на протяжении тех лет, пока правил Севером. Читал о том, как силою и ложью вынудил он непокорных двинян написать государю бумагу, вчитывался, раздумывал, и на бледном его лице проступали красные гневные пятна. Но странное дело: Молчану вдруг показалось, что не только разгневан Федор Матвеевич, а в то же время и доволен, словно бы ждал он такой бумаги и теперь скрытно радовался, что она у него в руках.

– Кто писал сей лист? – спросил он погодя.

– Многие двиняне.

– Не Крыков капитан?

– Не Крыков! – помедля ответил Молчан.

И опять ему показалось, что его ответом Апраксин доволен.

– Точно ли ведаешь, что не Крыков?

– Ведаю, что не он.

– Врешь!

– Врать не обучен!

Взгляды их встретились, оба помолчали. И, зная, что поступает умно и правильно, Молчан произнес:

– Сия челобитная, коли в руки государевы попадет, много может облегчить участь капитан-командора нашего Сильвестра Петровича Иевлева...

– Тебе-то что до него за дело? – спросил Апраксин.

– А такое мне до него дело, что под ним мы и шведского воинского человека на Двине побили, он из крепости, мы с острову. Про высадку шведов слышал? Как на острове те шведы побиты мужичками некоторыми были? Слышал? Вот в те поры мы и узнали Иевлева Сильвестра Петровича...

– Что в Архангельске говорят? За какие грехи он в узилище брошен?

– И он схвачен и Рябова-кормщика ищут не за грехи, а за правду...

– Так все и говорят?

– Все, да что в сем проку? Иноземцы, слышно, на него написали сказку, будто шведского воинского человека с почестями в цитадели принял; сам будто изменник и кормщика ради изменного дела послал к шведам на корабли...

– Есть ли такие, которые сему верят?

– Таких не знаю.

Опять помолчали. Федор Матвеевич вдруг спросил:

– Ты-то сам кто таков?

– А то тебе и ни к чему, Федор Матвеевич! – ответил Молчан. – Назовусь – ни хуже, ни лучше не станется. Проходимый я человек, и вся недолга.

– Беглый?

– Ну, беглый!

– От кого беглый?

– Беглый я от господина Зубова, который у тебя в столовом покое вино пьет. От него я беглый.

– И видел его, как ко мне шел?

– Видел, Федор Матвеевич.

– А все же пошел?

– Пошел.

– Может, он тебя и не помнит?

– Он не помнит, люди его помнят.

– Для чего ж ты шел?

– Челобитную нес. Не мои слезы, не моя кровь. Нес – и донес.

– А далее что будет?

– Там поглядим...

Федор Матвеевич с любопытством еще посмотрел на Молчана, спросил:

– Не моряк?

– Вроде бы и нет.

– Зря!

Он кликнул человека, велел ему вывести Молчана из дому.

– Ежели в столовом покое остановят сего негоцианта, скажи: некогда ему. Понял ли?

Солдат сказал, что понял, но Павел Степанович видел по его глазам, что ему невдомек, о чем идет речь...

Застолье в столовом покое стало еще веселее: два помещичьих недоросля плясали под рожечную музыку, офицеры, здешние дворяне, корабельные мастера-иноземцы хлопали в ладоши, топали ногами, улюлюкали. Зубов стоял у двери, отхлебывая мед из кубка, не мигая смотрел на Молчана. Павел Степанович помедлил, но солдат-провожатый слегка подтолкнул его в спину, молвя:

– Иди, иди, господин купец, иди веселее...

За спиною князя в сизом табачном дыму стояли неподвижно, словно неживые, его люди, челядь в малиновых туго перепоясанных кафтанах – здоровые, сытые. А Фаддейки не было – он ждал во дворе...

– А ну, купца пустите! – молвил солдат за спиною Молчана, – а ну, поживее. Некогда господину гостю...

Князь, покосившись, слегка посторонился, солдат сказал вслед Молчану, что вот-де и вся недолга, и тотчас же Павел Степанович увидел Мирошникова, который пятился перед ним во дворе. Со всех сторон на него двигались зубовские люди, лунные блики прыгали по их лицам, и кинжал, который он держал в руке, теперь не мог ему помочь.

Он подался назад – и к забору, его тотчас же настигли и сбили с ног. Почти в это же мгновение княжеская челядь покрыла его дерюгой, чтобы он малость призадохнулся, и стала бить его сапогами. Потом его кинули на подводу и повезли до завтра в воронежскую усадьбу князя. Тут было и свое узилище, и погреб с дыбою, и палач для крепостных...

Поздней ночью Молчан очнулся, попил из корца воды, стал думать, как помочь своей беде. И вдруг спохватился – где рябовские золотые?

Золотые оказались в сапогах, княжеская челядь его не разула.

Попив еще воды и отдышавшись, Молчан подполз к дверям и окликнул караульщика.

– Чего тебе? – спросил грубый голос.

– Взойди! – попросил Молчан.

– Эва! – сказал караульщик. – Взойди! Хитер-бобер! Не велено нам.

– Серега, что ли? – хитро спросил Молчан.

– Серега давеча сменился.

– А тебя как величают? Лукашкой, что ли? – гадал Молчан.

– Семка я...

– Гордеевский, что ли?

– Не... Парфеновский...

– Парфеновский, Семка! – радостно, шепотом сказал Молчан. – Родня, ей-богу родня! Да ты, небось, крестником приходишься деду моему... Слышь! У меня золото есть. Много! Отпусти, отдам...

Семка усмехнулся, было слышно, как он почесывается за решетчатой дверью.

– Золото?..

– Ей-ей, золото! – громче, смелее заговорил Молчан. – Не отпустишь – все едино достанутся деньги князю. А денег много, с ними чего хочешь делай. Женатый ты?

– Нет, не женатый...

– Вот и вовсе ладно. Со мной казаковать пойдешь. Ты только погляди...

Он просунул сквозь решетку монету, караульщик взял ее, подивился:

– И верно, золото...

– Думай, Семка. Как рассветет – поздно будет...

Семка подумал, сказал со вздохом:

– Не я один. У ворот опять караульщик стоит, по улице хожалый ходит. Пропадем все...

– Золота много! – сказал Молчан. – Ты меня слушай, Семен, слушай чего скажу... Коней надо еще свести. На конях уйдем! На Волгу! Слушай, друг, у меня там народишко есть – кремень мужики. А продашь меня – все едино золото князю достанется. Ты наклонись пониже, слушай чего скажу... У меня золота кошелек полный. Поди, взбуди Серегу, иных ребят – всем хватит...

Еще не стало рассветать, когда Семка, сам не дыша от страха, отворил дверь узилища. Караульщика у ворот Молчан ударил ломом, тот упал не крикнув, словно куль с шерстью. Семен в это время выводил с конюшни лошадей. Хожалый за тыном постукивал колотушкой, покрикивал: «слушай!» Его тоже пришлось оглушить. Да и что их, боярских холуев-караульщиков, жалеть?