Окаянная Русь

   — Как же такое забудешь.

   — Так вот, я и там тебя сторожил...

   — Кто у ворот? — послышался голос начальника караула.

   — Князя везём, Василия, — был ответ. — Ко двору московского князя Дмитрия Юрьевича.

Ворота отворились, и возница, продрогший в дороге изрядно, прикрикнул нетерпеливо на лошадь:

   — Что стала? Копыта примёрзли? Топай, давай!

Лошадка шумно выдохнула клубы пара и понуро поволокла сани великого князя в неволю.

Дмитрий Шемяка был на Поповкином дворе.

Михаил Алексеевич принимал Дмитрия как великого князя — кланялся до земли, целовал руку, а девкам своим велел прислуживать и глаза на князя беззастенчиво не пялить. Дочки у боярина Михаила Алексеевича удались на славу — одна краше другой! Обе высокие, толстые косы до самых пят. Лицом белые, а чернющие глаза словно угольки жгли.

Дмитрий пьянел всё более. Да и было от чего! Настойка у боярина сладкая, вино хмельное, а девки — одна краше другой. Скоморохи не давали скучать — прыгали через голову, задирали шутейно друг друга, тыча кулаками в бока, кричали петухами, носились по комнате и ржали жеребцами.

Дмитрию приглянулась старшая дочка Михаила Алексеевича — девка пышная, сдобная, мимо проходила как пава, походка плавная, бёдрами покачивает, грудь высокая, что тебе каравай хлеба.

На дворе уже была глубокая ночь, самое время идти в свои хоромы, но Дмитрий Юрьевич не торопился. Наклонилась девка, отвечая поклоном на похвалу князя, косы до полу упали.

   — Боярин, — подозвал к себе Дмитрий Михаила Алексеевича, — домой к себе я не пойду. Поздно уже, думаю, ты меня не выставишь.

   — Разве бывало такое, чтобы боярин выставлял великого князя!

   — Земли-то у тебя много?

   — Пять сёл, — гордо отвечал боярин. — Самое большое из них Клементьевское. Под Тверью все они. Я ведь из тверских бояр, государь.

   — Не забыл. Хочешь, Михаил Алексеевич, две деревни в кормление получишь! И не где-нибудь, а под самой Москвой! Со стольными боярами в чине сравняешься.

   — Как не хотеть! — опешил от такой милости Михаил Алексеевич, подливая в стакан князю белого вина.

   — Дочка мне твоя старшая приглянулась... Кажется, её Настасьей звать.

   — Настасьей.

«Стало быть, и эта Настасья, — подумалось Шемяке, — может быть, так же и в любви понимает».

   — Пусть перину мне постелет, да помягче! Притомился я малость, спать хочу.

Видать, и вправду о Шемяке молва ходит, что до баб большой охотник.

   — Куда льёшь, дурья башка! Не видишь, край уже, — укорил Дмитрий Юрьевич, смахивая с кафтана вино. — Ну так что скажешь, боярин? Или чести не рад? А может, ты московского князя отказом хочешь обидеть?

Последние слова прозвучали угрозой. О Дмитрии Шемяке говорили разное. В городе сказывали, что приглянулась ему как-то жена боярина Бобра, так он того к татарам в Большую Орду послом отправил. Там его живота и лишили. После чего к жене-красавице его заявился. Она окаянного отвергла и, простоволосая, через весь двор бежала, спасаясь. Догнал её Дмитрий и мечом посёк.

   — Видать, ты от счастья совсем онемел, боярин. А может, не рад ты?

   — Рад, государь! Конечно, рад! — Михаил Алексеевич старался не показать своего огорчения. — Вот только не знаю, как дочери об этой чести сказать.

   — Ты отец, тебе и говорить. Хотя постой!.. Я и сам могу попросить Настасью перину постелить.

Шемяка поднялся с лавки и сделал шаг к женской половине дома.

   — Постой же, государь! Постой, Дмитрий Юрьевич, — запротестовал боярин. — Я сам дочке об этой радости сообщу!

Михаил Алексеевич переступил порог девичьей.

   — Пошли прочь! — прикрикнул в сердцах боярин на дворовых девок, которые тотчас разлетелись птахами в стороны. — Оставьте меня с дочерью... Прости меня, боярышня, прости, дочь, — упал Михаил Алексеевич перед девицей на колени. — Князь московский Дмитрий просит, чтобы ты ему перины стелила. Коли откажешь, погубит он весь наш род. А нас со двора выставит. Коли согласишься, в роскоши да богатстве заживём. Ещё два села в кормление отдаст, так я те сёла в приданое тебе отдам. Против такого богатства ни один парень не устоит!

Настасья неловко освободилась из батюшкиных объятий, поднялась. Видно, беда и вправду большая, если от неё не сумели заслонить даже отцовские руки. «Если бы матушка была жива, смогла бы что-нибудь присоветовать. Может, и обошлось бы», — вздохнула боярышня.

   — Перину мне несите, князь Дмитрий Юрьевич отдыхать желает! — кликнула Настасья сенную девку.

Дмитрий Шемяка уже ждал Настасью и, когда она перешагнула порог, не мог скрыть восхищения. Сейчас, стоя перед ним в одной рубашке, она показалась ему ещё краше. Даже ростом сделалась выше, длинная сорочка едва касалась голых пяток, а белая холщовая ткань обтягивала округлые бёдра.

Настасья положила перину на сундук, умело подбила слежавшийся пух и, поклонившись государю, произнесла:

   — Сделано, князь.

Дмитрий Юрьевич не сводил с девки взгляда.

   — Знаешь, кто я? Князь московский! А Васька, брат мой, на дворе моём в сарае мёрзнет. Отца твоего теперь конюшенным сделаю. Дворец конюшенный стеречь станет и лошадок моих холить. Пусть помнит о чести. Ты поближе подойди. Настасья, чего в угол вжалась? Рубаху мне помоги снять... Да ты прижмись, прижмись ко мне покрепче, тогда и снимешь. Чего же ты меня сторонишься? Чай, я не прокажённый какой, а господин твой!

Настасья помогла Дмитрию снять рубаху, прохладные пальцы едва касались его плеч. Взглянув на его плотно сбитую фигуру, девка вдруг зарделась.

   — Что? Мужниного тела не видывала? — спросил беззастенчиво Дмитрий Юрьевич. — Вона как загорелась!

Князь поднялся с лавки, взял из её рук рубаху и швырнул далеко в угол, потом бережно, словно пытался снять с девичьих плеч мотылька, развязал узенькие тесёмки. И сорочка белой лёгкой волной упала к её ногам.

   — Вон ты какая! — выдохнул Дмитрий, увидав Настасью всю. — Хороша девка, ничего не скажешь!

Настасья перешагнула сорочку, словно освобождалась от плена, и сделала шаг навстречу московскому князю.

Дмитрий поднял боярышню на руки и положил на постель. Девка так и утонула в пуху.

   — Стало быть, ты девка? — хмуро поинтересовался Дмитрий.

   — Девка, — честно призналась Настасья, натягивая одеяло до самого подбородка.

Дмитрий отряхнул налипший сор со стоп, провалился в перину рядом с Настасьей и довольно хмыкнул:

   — Давно у меня девок не было. Ты только ноги пошире раскинь и не ори! Не люблю я этого.

Несколькими часами позже, расслабленный и с приятной истомой в ногах, Дмитрий Юрьевич вышел во двор. После душной и жарко натопленной горницы мороз показался ему особенно крепким. Князь уткнул нос в густую овчину и спросил у боярина Ушатого:

   — Уж не околел ли Васька в такой мороз?

   — Не околел, — уверил боярин Ушатый, — час назад к нему забежал. В углу сидит и молится всё. Видно, грешил много, если до сих пор грехи замолить не может.

—Будет тебе! — одёрнул боярина князь.

На миг он почувствовал нечто похожее на жалость к брату — не хватало, чтобы холопы князей поучали. Дашь волю, так он и на московского князя голос повышать станет.

Василия Васильевича стерегла дюжина стражей. Они уже продрогли изрядно: толкали один другого в бока, прыгали и, казалось, совсем забыли о своём великокняжеском пленнике. Но стоило юродивому приблизиться к сараю, как тотчас раздался предостерегающий окрик:

   — А ну пошёл отседова! Не видишь, что ли, нельзя тут ходить!

Это был Иосий-юродивый. Известный всей Москве своими прорицаниями и чудачеством. Однажды он предсказал ураган, который разрушит одну из церквей. Так и случилось. В другой раз предвещал, что загорятся посады, а в полыме сгинет множество народу. Сбылось и это. В народе с тех пор юродивого стали называть Иосий-кликуша. Юродивого боялись и обходили стороной, ко как обойти приближающуюся беду? Спастись от ненастья можно только под крышей. Или не знать о ней вовсе. Вот поэтому, заприметив Иоську-кликушу, люди крестились и бежали прочь.