Переяславская рада. Том 2

Что и говорить! Было о чем тревожиться. Когда еще подарит судьба такой удачей?

Точно пушечный залп в честь тех радостных мыслей, которые овладели им, куда-то прочь отодвинув заботу, раскатисто прокатился вдали гром, и Золотаренко увидел в небе, сквозь широкое окно, многоцветную дугу радуги. Она, опоясав Чигирин, исчезала где-то за зелеными лугами у тихого Тясмина.

«Добрая примета», — подумалось сразу. Точно угадав его мысль, Богун наклонился и, щекоча усом щеку, ласково сказал Золотаренку:

— Тебе путь стелется, Иван, — видишь, какая радуга… Радуйся!

Но ответить Богуну Золотаренко не успел.

Два сердюка у дверей в гетманские покои откинули пики. Высокая резная дверь отворилась. Нагнувшись, чтобы не зацепиться за притолоку, быстрыми шагами прошел на середину палаты генеральный бунчужный Василь Томиленко.

От нахлынувшего волнения сильно сжалось сердце; Золотаренко так и не расслышал, что говорил своим звонким голосом Томиленко, хотя стоял в каких-нибудь трех-четырех шагах от него.

Точно пылью, поднятой всадниками, запорошило хорошо знакомые лица полковников, и казалось — все они в эту минуту смотрят на него и глаза у них злые и строгие… Мелькнула мысль: можно ожидать недоброго.

Хотя все было решено, но кто знает, какое слово кинет Лукьян Мозыря или загадочно молчаливый Осип Глух? Захочет ли поднять за него свой пернач Мартын Пушкарь? А может, ночью успел побывать у гетмана Выговский?.. Хотя поутру он поздравлял и обнимал за плечи, но такая уж худая слава у генерального писаря: если в глаза тебе приязнен, знай — нагадил где-то тебе, рыжий лис.

За окнами зашумел дождь, сбивая пышный цвет с черемух. Радуга не исчезала. Золотаренко глубоко вздохнул и, повернув голову к дверям, встретился взглядом с Хмельницким, который в эту минуту входил в палату.

Перехватив ласковый, улыбчивый блеск гетманских глаз, он крепко закусил губу под русыми усами, чтобы сдержать радостную усмешку.

Вслед за Хмельницким к широкому столу, накрытому алым бархатом, прошли царские воеводы — Андрей Бутурлин да Ромодановский, думный дьяк Алмаз Иванов, генеральный судья Богданович-Зарудный, Силуян Мужиловский, только нынче утром прискакавший из своих Петривцев, генеральный скарбничий Иванич.

Василь Томиленко стал позади гетмана, держа над его головою бунчук.

Выговский, с охапкой пергаментных свитков под мышкой, остановился возле стола, как всегда ласковый, внимательный и все же слегка взволнованный. Это заметил Богун, подтолкнул локтем Золотаренка и шепнул:

— Видать, залил Хмель рыжему сала за шкуру…

Хмельницкий внимательно, неторопливым взглядом обвел знакомые лица. Из-под его косматых бровей пронзительно поблескивали глаза.

Полковники стояли полукругом, тесно, плечом к плечу.

На этот раз не спешили они по домам. В глазах у многих ловил он знакомый ему нетерпеливый, вопросительный огонек.

Слухов было много. По-разному истолковывали вести, привезенные посольством из Москвы. Кто веселился, на радостях не одну кварту меду опрокинул, кто, озираясь, язвительным словом поносил и хулил его, кто глаз закидывал туда, на запад, где еще просыхала после весенних ливней торная Варшавская дорога. Ей-ей, они и не представляют себе, полковники, как много знает гетман! И то, о чем неосторожно болтали после выпитой чарки, и то, на что только намекали в осторожной беседе, — все ему известно. Все, все!

«А знать не мешает», — подумал Хмельницкий, и уже мысли перенеслись к иному. Да! Этой минуты он ждал давно. Так ли просто все совершилось, чтобы, не взвесив в сердце своем каждого слова, которое дороже золота, начать об этом речь с полковниками?..

Но он знал также, что за стенами радной палаты, в самом Чигирине и во многих других городах и селах, на Низу, на Сечи, в заставах по всему пограничью, всюду, где есть живая душа, его действий ждут с тревогой и надеждой. Ждет вся Украина!

Хмельницкий видел, как в ожидании его слов прояснилось лицо Богуна, который из самой гущи боевой схватки прискакал на генеральную раду, как напряженно вытянул шею Суличич, как облизнул пересохшие губы Мартын Пушкарь, как косился исподлобья Федор Полуботок и рядом с ним покусывал тонкий ус всегда недовольный Филимон Сулима… Даже уловил за спиной отрывистое дыхание Василя Томиленка и краем глаза поймал настороженное лицо Выговского и припухшую рожу Тетери, который, видать, на радостях, что добыл в Москве грамоты на новые маетности, хорошо угостился медом…

И все они, кто стоял здесь, в радной палате, стены которой слыхали доброе и худое, сладкое и соленое, которые не раз видели его в тягости и одиночестве, все они — полковники, под чьими перначами стоит большое и отважное войско, — были в эту минуту перед ним как на ладони, со своими стремлениями, заботами, упованиями, надеждами и враждой.

«Погодите, — подумал Хмельницкий, — дайте срок… Кесарю — кесарево… А сейчас буду всех вас держать в кулаке, ни одного не отдам для злого дела в лапы иезуитской нечисти, будете отчизне-матери службу служить, хотите того или нет…»

В эту минуту Иван Богун посмотрел в глаза гетману. Несколько мгновении они глядели в глаза друг другу, уверенные, что думают об одном.

И действительно, так оно и было. И гетман и полковник Богун думали о том, что долго ждала Украина этого дня. Долго! Легко ли было достичь его даже в мыслях? А дойти? Дойти — живыми — через муки, пожары, кровь, нечеловеческую злобу, силой разрывая звенья иезуитских оков, ядовитую паутину, вытканную подлыми ткачами смерти в далеком Ватикане. Были бы теперь Кривонос, Морозенко, Небаба, Нечай, Тимофей… И еще тысячи тех, кто спит под курганами в широкой степи, на чужой земле, под стенами городов и крепостей, тысячи погибших на колу… А те, что и теперь пьют горькую полынную отраву в татарской и турецкой неволе?..

Тихо было в радной палате. Каждый с нетерпением ждал слов гетмана, и каждый понимал, почему он не торопится. Есаул Демьян Лисовец растворил окно. Свежая прохлада ворвалась в покои. Невидимая дождевая капля, занесенная ветром, оросила лоб Хмельницкого. На миг притушил ресницами блеск глаз.

Неподвижно замерли полковники: вот сейчас начнет речь гетман. Руки крепко сжимают перначи. Хмельницкий, взяв со стола булаву, поднял ее и сказал:

— Начинаю генеральную раду старшин. Прошу садиться.

Усаживались на скамьи, стоявшие вдоль стен палаты, неторопливо, устраивались поудобнее. За красным столом сели генеральная старшина и гости московские. Только гетман остался на ногах.

Сдерживая свой басовитый голос, он продолжал:

— Бог сподобил меня объявить ныне о великом походе, который начинаем совместно с войском московским, под высокою рукой царя Алексея Михайловича, против короля и шляхты Речи Посполитой. Отписал нам царь, что самолично пребывает сейчас при войске.

На минуту Хмельницкий замолчал, прислушиваясь к одобрительному шепоту полковников. Снова поднял булаву. Воцарилась тишина.

— От имени его величества царя Московского, — при этих словах рада встала, — я, верный подданный его, властью, данною мне им и всем войском нашим, созвал вас, панове полковники, чтобы вершить совет и спросить вас, готовы ли ваши полки, при оружии ли войска, нет ли недостачи в ядрах.

Хмельницкий сел за стол. Все уселись. Тогда первым поднялся Иван Богун. Звонко прозвучал его голос под дубовым резным потолком радной палаты:

— Мой полк, паны рада, и пан ясновельможный тетин, и паны воеводы царские, стоит оружный и готовый к битве. — Богун улыбнулся, блеснув из-под черных усов ровными зубами. — Да, по сути, мы уже ее ведем с жолнерами Потоцкого…

Вслед за Богуном поднялся Мартын Пушкарь, полковник полтавский, за ним Павло Тетеря — переяславский, за ним Павло Яненко — киевский, Иван Гулянецкий — миргородский, Павло Карпенко — каневский, Филон Горкуша — паволоцкий, Федор Полуботок — фастовский…

Полки были готовы. В сущности, гетман хорошо знал об этом, но хотел, чтобы каждый полковник сам объявил о том раде, сказал о том царским послам и воеводам.