Тень скорби

— Перед гильотиной жертвам всегда коротко остригали волосы, — рассказывала тетя Анна-Мари. — И часто можно было слышать, что это типичный пример холодной практичности: чтобы на пути лезвия не было лишних препятствий. Это нонсенс. Лезвие гильотины прорезает насквозь кость. Его не остановила бы такая вещь, как волосы. Они гнались не за эффективностью — за унижением, и это было дополнительным штрихом изощренной жестокости. Почему нет? — Она простерла свои великолепные гладкие голые руки. — Стоит только выдать лицензию энтузиазму, и он развернется во всю разрушительную мощь. Отозвать разрешение уже не получится.

Волосы самой тети Анны-Мари, после того как уничтожение ордена сделало из нее мирянку, все еще оставались по-монашески неприглядными в своей простоте. Папа всегда вызывающе стягивал и пудрил волосы, еще долго после того, как это вышло из моды. Вместе они кое-что скопили.

Тетя Анна-Мари открыла школу в папином доме. Она твердо, но не страстно — в страсти крылась опасность — верила в образование молодежи. Учи, наставляй, береги, сохраняй. Она учила Клару Зою. С самых ранних лет Клара Зоя была приучена к бормотанию повторяемых уроков, к скромности учениц, гуськом входящих в класс, к опрятному ряду тетрадок, приглашавших показать, на что ты способна. Две сестры Клары Зои стали монахинями, но в ее собственном призвании никогда не существовало ни малейшего сомнения.

Когда Кларе Зое было одиннадцать лет, сорок семь тысяч человек умерли насильственной смертью возле деревушки в десяти милях от Брюсселя: Ватерлоо. Еще тысячи были ранены и доставлены в городской военный госпиталь в «Отель-де-Виль»: больше, чем можно было принять. Тетя Анна-Мари распахнула двери своих классных комнат, чтобы приютить их. Клара Зоя была на подхвате. Санитар попытался снять почерневшие бинты с головы солдата: поднялась крышка черепа. И Клара Зоя, увидев рану, подумала о цветной капусте, которую полными корзинами привозят в город рано утром: порой повозка натыкается на бордюрный камень, и тогда какой-нибудь кочан падает на дорогу с особенным звуком. Тетя Анна-Мари права. Мир такой, какой он есть. Прорвется что-то одно — и уже ничего не остановишь. Учись, учи, понимай. Береги, сохраняй.

Когда ей было двадцать шесть лет и она как раз занималась организацией собственной школы на скромное папино наследство, случился еще один прорыв стрельбы и крови: революционная борьба за независимость Бельгии. К счастью, она была меньшего масштаба: четыреста сорок пять мертвых тел. Чего Клара Зоя в то время не знала, так это того, что ее будущий муж, молодой учитель, был одним из тех, кто вышел на баррикады и чудом избежал смерти. Да и трудно было тогда представить его будущим мужем, ведь он уже был женат. Однако несколько лет спустя в Брюсселе опять появились трупы — восемьсот шестьдесят четыре, на этот раз гибель принесла эпидемия чумы, — и среди них молодая жена и ребенок Константина Хегера. Когда Клара Зоя впервые с ним встретилась, он выглядел настолько подавленным, что казалось очевидным: этот человек уже никогда не улыбнется.

Однако улыбнулся, и она, привыкшая смотреть на вещи реалистично, увидела в этом сочетание целительного действия времени и счастья во втором браке. Но она знает, что тени никуда не делись. И кому лучше знать об этом, как не мадам Кларе Зое Хегер, у которой каждый месяц бывает то, что она мысленно называет неприятными ночами — ночами, когда она просыпается в поту от кошмарных снов о хаосе и гибели, когда ей приходится вставать, зажигать лампу и проверять, все ли в порядке, когда она жадно вслушивается в дыхание детей, а пальцы напряженно ощупывают замки. Хорошо, что Константин спит крепко.

Его собственные тяжелые времена может вернуть к жизни самая незначительная мелочь — грустный анекдот, потревоженное воспоминание о том, как он внезапно оказывается на дне колодца, так что его стоны едва различимы наверху. Тогда даже вера не спасает его. Тогда есть только мадам Хегер.

— Ах, милая, я не должен этого говорить, но жизнь черна — черна! — шепчет он; и она прижимает к груди его взъерошенную голову, позволяет поплакаться. Ибо мадам Хегер уже давно распознала существенную разницу между мужчинами и женщинами. Когда женщины оставляют детство позади, это навсегда. Она наблюдала, как это происходит в ее классах: дело необязательно в половой зрелости, хотя иногда причиной является именно она. Это как пересечение, как переход с моря на сушу. Но мужчинам хотя бы изредка необходимо возвращаться в детство. Нужно позволять им это. Иначе они станут какими-то закрытыми, сбитыми с толку. В конце концов, это не так уж трудно, и они за это очень благодарны. То же самое, во многом, и с сексом: почти жалко смотреть, насколько отчаянно они нуждаются в такой заурядной вещи. Можно подумать, что даришь им целое состояние.

Итак, помимо множества прочего, их объединяет она — тьма внутри. Однако Константин этого не знает, потому что Клара свою тьму предпочитает прятать. Она предпочитает быть настороже, спокойно наблюдать с высоты. Она любит его — не безумно, не всепоглощающе, ибо это было бы опасно: она любит, как голландский художник рисует^[85]. А это, в том числе, означает, что она высматривает опасности на пути избранника. Знает его лучше, чем он знает самого себя.

С самого начала он всегда производил глубокое впечатление на тех девушек из пансиона, которых брался учить. Не мудрено: его стиль обучения — мощный, эмоциональный. Она даже не пыталась возражать против подобных симпатий. Они молодые девушки, а молодым девушкам свойственно идеализировать. Это никогда не заходило дальше, да этого и не приходилось ожидать: он гораздо старше и его никак нельзя назвать красивым в обычном понимании слова. Тем не менее она была настороже.

Потому что никогда не знаешь, что может прорваться. Есть в нем такая черта — вовсе не плохая, — скорее связанная с беспомощной щедростью. Она знает историю его отца, который был самым богатым ювелиром в Брюсселе, пока не одолжил огромную сумму денег другу, попавшему в отчаянное положение, а назад так и не получил ее. Есть в Константине эта широта чувств: вероятность, что он может катастрофически щедро сделать что-то себе в ущерб. Она всегда помнит тетю Анну-Мари. Стоит только выдать лицензию — и отозвать ее уже не получится.

Итак, трудный вопрос, касающийся мадемуазель Бронте. Мадам Хегер питает к ней симпатию, восхищается ее мужеством и интеллектом, желает ей добра. Но: мадам Хегер знает, как распознать искру революции.

Береги, сохраняй. Она истинная реалистка в том, что способна трезво оценить саму себя. Вскоре после того, как мадемуазель Бронте возвращается в пансион одна, без сестры, мадам Хегер обнаруживает, что беременна в пятый раз. Да, Константин обожает детей и доволен. Однако вынашивание детей сказывается на фигуре и настроении, а мадам Хегер пятью годами старше мужа. Мадемуазель Бронте нет еще и двадцати семи, и, хотя красавицей ее не назовешь, она респектабельна и стройна. Так должен рассматривать ситуацию реалист: сложить все эти факты, один к одному. Если бы это было все, не возникло бы нужды для более пристального надзора — столь незначителен риск.

Но есть еще кое-что. Когда сестры Бронте только приехали, мадам Хегер дала им характеристику: они, мол, выглядят так, будто готовы пойти на плаху. «Ради чего?» — спросил тогда Константин. Что ж, теперь она знает ответ.

В случае с мадемуазель Шарлоттой — ради тебя.

Однако она никогда не скажет ему этого, и, что более важно, он никогда не должен догадаться сам. Дело не в том, что она ему не доверяет. Но он мужчина и сын своего отца, и существует вероятность, что он может широчайшим щедрым жестом отдать не состояние, но самого себя.

«Я работала для этого. Я ценю это. Я не позволю поставить это под угрозу. Не только брак и семью, но и школу. Репутации пансиона Хегер никогда еще не касалась даже тень скандала, и если это случится, школа потерпит крах…»

Она не сомневается, что Константин не знает, что делает, когда делится с мадемуазель Бронте откровениями, хвалит ее достижения, дарит книги. Он просто ведет себя так, как для него естественно. Но теперь, когда мадам Хегер начала замечать трепетное молчание и внезапные паводки слов у мадемуазель Бронте, пустой, безжизненный взгляд, который она обращает на всех остальных в пансионе, и то, как этот взгляд вспыхивает, когда появляется Константин, необходимо спросить себя: знает ли мадемуазель Бронте, что делает?