Меншиков

Словом, находясь при Штральзунде, «войска нации, датские и саксонские, — доносил Петру посол Григорий Долгорукий, — действия ещё никакого до сих пор, несмотря на все наши понуждения и уговоры их, не начали затем, что министры и генералы не могли согласиться насчёт того, как начинать дело, а согласиться не могут больше по своим злобам и гордости».

Два месяца битых уже толклись у Штральзунда союзные армии. Не было артиллерии; торговались, кто должен её подвезти. Наступила зима. Нужно было незамедлительно решить вопрос о зимних квартирах для войск. Не стоять же всю зиму на одном месте, упёршись в ворота Штральзунда!

После весьма бурных дебатов решили: датский король оставляет в Померании на зиму 6 тысяч войска, саксонцы и русские зимуют все.

А с весны 1712 года снова начались разногласия, пошли бесконечные конференции, совещания…

— Снова затеяли болтовню! — швырял Пётр в сердцах донесения Долгорукого. — А ведь время не ждёт! — обратился он к Меншикову — Небось теперь Карл всех своих правителей в Швеции приказами завалил — готовить, сколачивать новую армию.

Чуть заметная улыбка раздвинула губы Данилыча.

— Из каких же запасов, мин херр? — И быстро добавил: — Это, надо сказать, не совсем зависит от них. Не совсем. Вот ежели турки…

Но Пётр перебил:

— Турки… Шафиров доносит, что они с Толстым сбились с ног, стараясь, чтобы Карл не оставался дольше в турецкой земле. Пишут, что визирь уже получил указ выпроводить Карла, а он упёрся — никак.

— Вот-вот! — кивал Меншиков.

— Сулил уже визирь Карлу и обозы и деньги. — продолжал Пётр. — А тот: «Дай мне тридцать тысяч солдат в конвой до шведской границы, тогда и отправлюсь».

— Ловко! — поднял брови Данилыч.

Барабаня пальцами по столу, Пётр глубоко вздохнул.

— Да-а, у турок всё может быть… — И, словно очнувшись, вдруг хлопнул ладонью о стол. — Короче говоря, Данилыч, надо будет тебе самому в Померанию собираться.

Меншиков так и думал: «Кончится этим».

— А чем, мин херр, меня подкрепишь?

— Корпусом Репнина в тридцать полков да… — подумал, потёр переносицу, — ещё на придаток, пожалуй, два полка гвардии дам. Хватит? Как думаешь?

— Хватит-то хватит, — раздумчиво протянул Меншиков, — да…

— Что?

— Уж очень тяжкое дело канитель-то путать с союзничками такими. Разговоров не оберёшься, а дела — чуть. Свары, склоки да лай.

— Сила не только в зубах, Данилыч. Зубаст кобель, да прост. И канитель путать да распутывать надо уметь, — Пошевелил пальцами, прищурил глаза. — Ту-ут дело такое! Попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй…

— У нас на Руси силу в пазухе носи, — бурчал Данилыч, поглаживая колени. — Ежели за спиной штыков не имеешь, то, как ни распутывай, какие турусы на колёсах ни подводи…

— И то, правда! — перебил его Пётр. — Только ведь я к тому, что одно другому не мешает. Про это ведь толк. Штык штыком, а язык языком. Не всё же только глубоко пахать, и пробороновать тоже нужно. А не то и граблями. — Погладил крышку стола и противно, как показалось Данилычу, сладенько так улыбнулся. — Грабельками надобно этак вот подчищать, подчищать, чтобы гладенько было… А потом вот что, Александр, — тихо, но властно произнёс Пётр, кладя ладони на стол, — теперь ты пойдёшь в Померанию, но, — нахмурился, — не мечтай, что ты там будешь вести себя как в Польше. Головой ответишь при самой малой жалобе на тебя. Так и знай!

Покусывая чубук потухшей трубки, светлейший растерянно улыбался.

— По правде говоря, не очень я хорошо разбираюсь, никак в толк не возьму, чего тебе, дьяволу, надо, — пожимал Пётр плечами. — Всё удаётся, всё есть! Тут бы и радоваться. А люди вдруг узнают… Думаешь, ладно мне слышать, как всякие хмылются: «А ещё чего вышло-то, наделал каких делов наш светлейший!» — и плюнул в сердцах на ковёр.

В послании к польскому королю, отправленном с Меншиковым, Пётр писал, что от сего верного своего фельдмаршала он надеется доброго успеха в Померании, и просил Августа «иметь к нему доверенность». Вслед Данилычу Пётр, как обещал, послал подкрепление: два полка гвардии и Репнина с тринадцатью полками.

Василию Лукичу Долгорукому было поручено принять всё зависящие от него меры к тому, чтобы союзники «как возможно дружнее вершили дела».

Как и следовало ожидать, задача, возложенная на Долгорукого, оказалась очень тяжёлой, настолько тяжёлой, что не пришлась по плечу даже этому весьма способному дипломату.

Распри между союзниками не затихали; без конца-края шли пререкания, упрёки, взаимные обвинения в желании заключить втихомолку сепаратный мир с Швецией. На бесчисленных конференциях время проходило в том, что стороны уверяли друг друга в необоснованности, несправедливости подобных обвинений и гнули каждый свою особую линию. Вот когда Александр Данилович насмотрелся на то, как, с учтивейшими улыбками, дипломаты ловко работают языком, стараясь скрыть свои замыслы, как под лестью они искусно скрывают жадность, зависть, вражду… Только глаза их — заметно было порой, как они то прыгали от неудержимейшей радости, то зло округлялись, то, стараясь не смеяться, суживались от торжества и восторга, то блестели от крайнего возбуждения, то подёргивались маслом, как у кота, когда у него щекочут за ухом, то закрывались совсем, когда уже невозможно было не выдать истинных мыслей хозяев…

Как бы то ни было, но ни один шаг, ни одно действие не получало единогласного одобрения. И главным образом всё-таки потому, что каждый союзник только и имел в виду свою особую цель: король датский спал и видел округлить свои владения присоединением к ним голштинского государства, а Август прежде всего думал о том, чтобы вконец, раз навсегда одолеть своего соперника на польский престол Станислава Лещинского, и, конечно, не затруднился бы заключить с королём шведским отдельный мир, если бы Карл согласился не поддерживать Станислава. Только Пётр, не перестававший возмущаться стремлением союзников, по какому-то непонятному ему ходу мыслей, делить шкуру ещё не убитого зверя, искренне, без всякой задней мысли, старался, как мог, сколотить все наличные союзные силы для полного и окончательного разгрома противника. Чтобы оживить военные действия, он сам в июне 1712 года отправился в Померанию.

Меншиков в это время стоял под Штеттином. Но и сам Пётр не мог помочь ему ускорить покорение города. Датчане отказывались дать русскому фельдмаршалу свою артиллерию, упёрлись на том, что её должны доставить саксонцы, — и кончено.

От Штеттина пришлось отступить.

Это «бесчестие неуспеха» Пётр воспринял очень болезненно. «Что делать, когда таких союзников имеем, — писал он Меншикову из Вольтаста, — и как приедешь, сам увидаешь, что никакими мерами инако мне сделать невозможно: бог видит моё доброе намерение, а их лукавство, я не могу ночи спать от сего трактованья».

Врачи настаивали на длительном отдыхе и серьёзном лечении государя, советовали Петру поехать для этой цели на минеральные воды. Пётр изъявил согласие и в октябре месяце отправился для лечения в Теплиц и Карловы Вары. [47]

Перед отъездом он ещё раз напомнил Меншикову, что необходимо принять все меры «по удержанию около себя союзников, обходиться с ними дружески, рассеивать все их противные мысли». Меншиков должен был находиться в подчинении короля польского как верховного командующего, однако, мало полагаясь на постоянство и верность Августа, «толико сомнениям подверженную и толико крат не твёрдою явивщегося», Пётр также ещё раз напомнил Данилычу о необходимости «неотлучно находиться при короле и примечать за всеми его предприятиями».

И начал Александр Данилович «примечать».

Шведский фельдмаршал граф Стейнбок, доносил он в город Теплиц Петру, со всем войском, бывшим на острове Ругене и в Штральзунде, из Померании пошёл в Мекленбургскую область, и «хотя должно ему было проходить весьма трудные места», занимаемые саксонскими войсками, но «сии при приближении Стейнбока, оставя оные, ушли и дали ему беспрепятственный через оные места путь».