Ливонская война

Левкий метнулся к кадке с клещами… Чёрные, лоснящиеся от мокроты острогубые клещи клацнули в его руках. Фома зажмурил глаза… Левкий подскочил к нему и, вцепившись клещами в пах, оскопил его. Кровь чёрным потоком хлынула по ногам Фомы. Из его искорёженного, раззявленного на пол-лица рта вырвался только слабый, бессильный хрип.

4

В ту же ночь по приказу царя татары перебили в Полоцке всех монахов-бернардинцев и разорили все латинские церкви. Предводительствовал татарами сам Левкий, не снявший с себя даже рясы и креста. Так в своём иноческом облачении, с крестом на шее и носился он в санях от одной церкви к другой, круша и размётывая алтари, иконостасы, амвоны, сдирая с икон золото и серебро, выгребая из ризниц церковную утварь и глумясь над попами-католиками, пытавшимися защищать свои святыни.

К утру изнеможённый, пожелтевший ещё сильней, но довольный и возбуждённо-радостный, заявился он в градницу, где всё ещё — какой уж день! — шумел победный пир и царь великодушно и щедро раздавал подарки воеводам.

Иван был весел и встретил Левкия приветливо, но было в его веселии что-то отпугивающее — какая-то лихорадочная напряжённость, как будто веселился он с закушенной злобой, и Левкий поспешил унять в себе свою радость. Отойдя от царя к краю стола, он с осторожинкой уселся на прежнее место и стал старательно изображать упокоенную кротость.

— Как поуправился, поп?

— Гораздо, государь! Рукою Господа карающей воздано неправедным, и вредным, и порочным! Почудимся же человеколюбию Господа нашего!

— Не кощунствуй, поп! — насупился Иван.

— Воздавая человецем на сем свете, Господь уменьшает им кару на том, государь! — выкрутился Левкий. — Человеколюбие его разнообразно!

— Не мудрствуй, поп!..

Левкий кротко, но с довольнцой прищурил глаза; на горле у него, под дряблыми морщинами, зашевелился кадык — как вползший под кожу клещ.

— Басман, вина святому отцу! Уж больно лёгок он в мысли!

Федька зачерпнул из ендовы губастым осеребрённым ковшом, медленно обошёл вокруг стола, медленно наполнил стоявшую перед Левкием чашу рдяной мальвазией. Глаза его ненавистно блеснули, будто не вино, а кровь свою влил он Левкию в чашу. Не по нутру, ох как не по нутру было Федьке прислуживать кому-нибудь другому, кроме царя. Он стряхнул на пол остатки вина из ковша и показно быстро отошёл от Левкия. Тот посмотрел ему вслед, скорбно смежил глаза, но пальцы его тут же потянулись к чаше, восторженно общупали её и чуть-чуть приподняли над столом, чтобы насладиться не только осязанием её, но и её тяжестью.

— Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя, — святое имя его! — выговорил он медленно, с придыханием и россвистом. — Он прощает все беззакония твои, исцеляет недуги твои, насыщает благами желание твоё…

За воеводским столом кто-то не то хмыкнул, не то икнул… Глаза Левкия враз юркнули в подбровье и притались там. Он по-собачьи начутил ухо, словно прислушивался к чему-то, и тихонько, торжествующе шепнул самому себе:

— Боже, как умножились враги мои!

— Что ты там шепчешь под нос себе, поп? — со смехом спросил Иван. — Злую силу отваживаешь?

— Напиток сей благословляю, государь, в коем растворена твоя щедрая милость к нам — чернцам, хранящим в сердцах своих заветы Господни любви и сострадания к ближним. — Левкий ублаженно приспустил веки, поднял чашу, но, прежде чем пригубить её, успел ещё метнуть чёрный взгляд в сторону воеводского стола, и там взгляд его не остался незамеченным, хоть и был он мгновенен, как выстрел.

— Да святится имя твоё, государь! — громко, подобострастно сказал Левкий.

— А что, святой отец, — вдруг спросил Иван, — сысканы ли все израдцы, бежавшие от нас в сии пределы?

Левкий брязгнул чашей об стол, обтёр рукавом рясы обмоченную вином бороду и вмиг стал прежним Левкием — злоумным, лукавым, надменным, жестоким и жёлтым-жёлтым, как адов огонь, в котором неизбежно должна была сгореть его душа.

— Сысканы, государь? Все до единого…

— Велел я прорубь пробить к рассвету…

— И прорубь пробита, — с угодливой злорадностью поспешно присказал Левкий.

— Воеводы!.. Не поехать ли нам поглядеть, как будут топить израдников?

Левкий с восторгом вылупил на Ивана глаза. Тысяцкие и дворовые воеводы тоже подняли восторженный галдёж, но за большим воеводским столом было тихо — именитые молчали.

— Так что ж, воеводы?.. — Иван через силу улыбнулся. — Царским приглашением гнушаетесь? А буде, зрелище такое не по вас?

— Пир нам более по душе, — громко сказал со своего места Серебряный, сказал спокойно, бесстрастно, не выдав Ивану ни единого своего чувства. — Но и приглашение твоё нам не в тягость. Вели встать из-за столов, и мы последуем за тобой.

Шуйский с Пронским обкосили Серебряного презрительными взглядами, но смолчали, только Щенятев что-то буркнул себе под нос и отсел на самый край стола.

— Тогда — последнюю чашу, воеводы! Поди, уж брезжит?

Последнюю чашу выпили молча — и будто отрезвели от неё: все стали какими-то сосредоточенными, замкнутыми, каждый старался быть незаметным, старался не выделяться, но не настолько, однако, чтоб казаться мешкающим или выжидающим. Царские глаза были всевидящи, и никто не хотел привлекать к себе их жестокий, испытывающий взгляд.

Из-за столов встали недружно, но споро, не засиживаясь, не утягивая поясов, не оправляя кафтанов, не углаживая бород… За воеводским столом остался только один Щенятев. Сидел отрешённый, с тяжёлой истомой в глазах.

— Ты что же, Щеня?.. — уже от порога спросил Иван. — Утяжелел от хмельного?

— Дозволь мне остаться, государь, — привстав с лавки, спокойно и твёрдо сказал Щенятев.

— Не на брань мы идём — на прохладу!.. — Иван оглядел столпившихся перед ним воевод. — И указу моего никто не слыхал! Верно иль нет, воеводы?

Все согласно гуднули в ответ.

— Почто ж тебе моё дозволение — на волю твою?! — вновь, с ехидной издёвкой, обратился Иван к Щенятеву. — Оставайся, коль тебе забавней приятельство братин и недоедков.

5

От градницы, через город и посад, Иван ехал в санях вместе с князем Владимиром и Левкием, а за острогом, по выезде из ворот, пересел в седло.

Светало. Мороз выстудил воздух до хрупкости — он легонько потрескивал при дыхании. На Двине паровали проруби. Белёсая марь застилала всю реку.

Подъехали к реке. Иван высмотрел на берегу положину, спустился по ней на лёд. Вслед за ним осторожно спустились сани с князем Владимиром и Левкием. Воеводы остались на берегу.

— Ну, где израдники? — вертнулся в седле Иван. — Поп, тебе говорю!

— Уж тут, государь… В полночь ещё велел свести их к леднице… Темрюшка-старшой стережёт их с черкесвой, — пропел ублажающим голосом Левкий, выставив на мороз из-под шубы одни только губы. — Заждем часец дробный… Мрява изыдет, проглядней станет.

— Душа из тебя изыдет! — бросил насмешливо Иван, видя, как старательно Левкий прячет себя от мороза.

— Измерзся дюже ныне, государь, — жалобливо вздохнул Левкий. — Лютая ночь, а аз ея прокатал всю без обогреву и опочиву.

— Своей волей прокатал!

— Божьей, государь!..

Иван отвернулся от Левкия, тронул коня, отъехал на несколько шагов. На середине реки, сквозь разжижавшуюся рассветную пепелесость в белых закублинах пара завиднелась кучка людей. Иван направил туда коня. Сани с князем Владимиром и Левкием медленно двинулись следом. Воеводы, чуть помешкав, тоже спустились на лёд и поехали к середине реки.

Иван наехал на прорубь, на самый её край, — конь испуганно всхрапнул, попятился… Чёрная, дымящаяся вода, окаймлённая по низу проруби тонким, узорчатым ожерельем свежей наледи, легонько пошевеливалась и как-то странно всплёскивалась — как будто всхлипывала.

— Эй, кто там прёт без разбору? — крикнули из-за проруби.