Осада Ченстохова

Рано утром они добились приема у Миллера, который, выслушав их просьбу, ответил:

— Идите, господа, только это бесполезно.

— Почему? — воскликнул пан Ярошевский. — Он должен выдать мне жену и детей, а пану Цесельскому сестер.

— Не выдаст, — ответил вождь, — так как бегство ваших семейств вконец бы всполошило запертых в крепости людей. Я был бы очень рад переполоху, но Кордецкий человек не глупый и никогда не сделает такой ошибки. Незачем было прятаться от шведов… теперь же слишком поздно.

Пан Ярошевский, человек вспыльчивый и очень любивший жену и сына, и пан Цесельский, легко трусивший, но старавшийся казаться храбрым, когда трусил, оба возмутились:

— Быть этого не может, пане генерале, он должен выдать. Это было бы насилие!

— Увидите, — ответил холодно генерал. — Идите!

И действительно, пошли, а в поисках приора, уже в монастыре, понапустили среди гарнизона страхов, так что приор сейчас заметил, насколько некстати был приезд обоих. Пока шли от ворот в его покои, они успели понаврать всяких небылиц, напугали боязливых и даже поколебали храбрых. По их словам и крепость-то была на волос от сдачи; и шведы-то поклялись никого живьем не выпустить; и женщины, и дети, и старцы должны были пасть жертвами; и самое-то место, где стоял Ченстохов, шведы обещались засыпать солью, сравняв его с землей.

Плач, жалобы огласили гору. Именно в эту минуту подошел Кордецкий и строго посмотрел на сборище. Пан Ярошевский и пан Цесельский, как стояли, так и накинулись здесь же, в коридоре, на Кордецкого.

— Ксендз-приор, — сказал первый, кланяясь, — я приехал за женой.

— А я за сестрами.

— Что случилось, что вы вдруг собрались вывезти их? — спросил Кордецкий, обдавая холодком просителей и выражая голосом неудовольствие. — Разве Господь Бог и Пресвятая Дева покинули нас в Ченстохове? Что нового грозит здесь вашим семьям?

— Что грозит? А то, что крепость, без малейшего сомнения, будет взята и уничтожена.

— Кто-нибудь вам поручился за такой исход?

— Да как же иначе, отче настоятель? Разве не достаточно сосчитать их и наши силы?

— Ну и считайте, если вам охота и бойтесь шведов; а мы их не боимся. Вам они страшны, а нам нет.

Пан Ярошевский остолбенел.

— Впрочем, — сказал он, — это как угодно отцу приору, я же смотрю по-своему и прошу отпустить жену.

— А я сестер.

— Позвать брата Павла! — приказал приор хладнокровно.

Все молчали, ожидая, чем кончится дело. Приезжие воображали, что женщин отпустят, пока не прибежал брат портной с чьей-то рясой, которую чинил, и пламенным взором окинул всех присутствующих. При виде приора у него навернулись на глаза слезы, и он почтительно склонился.

— Ты помнишь, брат, обязанности привратника? — спросил Кордецкий.

— А как же, отче настоятель: впускать поодиночке всех, кто хочет, и не выпускать иначе, как по именному вашему приказу.

— Помни же, от этих правил никоим образом не отступать и впредь, — прибавил приор.

— Будет в святости исполнено.

— Значит, вы силой намерены задержать нас? — возмутился пан Ярошевский.

— Не вас, — спокойно ответил настоятель, — а тех, кто укрылся здесь до осады: если бы те теперь бежали, то начался бы напрасный переполох; за одним захотят все. А потому кто здесь, тот останется до конца.

— Отец настоятель, это вопрос жизни и смерти! Вы имеете право распоряжаться собственной жизнью и жизнью своих подвластных, но не нашей…

— Все здесь мои подвластные, — холодно и твердо отвечал монах. — Бог нас рассудит; то, что я делаю, исходит из глубины моего убеждения и внушено мне Богом. Все уцелеем, если будем уповать на Господа Бога, не бойтесь.

Оба прибывшие смешались, не знали, что начать, и стояли, поглядывая друг на друга. Приор ушел, остался с ними Замойский.

— То, что вы требуете, — начал он, готовясь к длинной речи, — невозможно и противно обычаям войны. Все мы обязаны повиновением начальнику, его воля и приказания для нас святы. Не бойтесь, ничего дурного ни с кем здесь не случится; с Божией помощью мы победим врагов, пусть даже сильных; чего не сделает оружие, довершит молитва… Напрасны, — прибавил он, — и просьбы, и угрозы. И мне не менее дороги, чем вам, моя жена и единственный ребенок; однако я укрыл их здесь и никуда не собираюсь увозить.

— Вольно каждому поступать как ему угодно, но мы живем своим умом и своей волею.

— Когда осада кончится, поступите как будет вам угодно.

Пан Александр Ярошевский стал кричать, шуметь, а Цесельский ему вторил. Тогда мечник взял первого за руку.

— Я буду вынужден, — сказал он, — вывести вас за ворота крепости. Не скандальте и ступайте с Богом.

— Это неслыханная тирания, нарушение шляхетских вольностей!

Рассмеялся пан Замойский.

— Отче Павел, — сказал он, — эти господа уже повидались со своими родными и, по-видимому, не желают здесь остаться, а у нас нет времени для разговоров. Прикажи-ка отворить для них калитку.

Напрасно оба кричали во весь голос и грозили, как настоящие сеймиковичи, ничего они этим не добились. Пан Петр приставил к ним несколько солдат, и, несолоно хлебавши, оба должны были отчалить.

Миллер встретил их неподалеку.

— Ну, как там? — спросил он их с усмешкой.

— Не пускают!

— Не говорил ли я вперед? — и махнул рукой.

Оба пана пошли посоветоваться со знакомыми квартианами и исчезли.

Случай этот многих возмутил в монастыре. Шляхта, не привыкшая к повиновению, кричала о насилии, женщины ревели, даже ксендзы роптали. Ксендз Ляссота прибежал сообщить приору, что творится неладное: трапезная полна народа, и готовится чуть ли не явный бунт. Кордецкий сейчас же сорвался с места и мимоходом захватил с собой ксендза Страдомского. Но в трапезной он застал уже одних ксендзов; шляхта разбежалась.

Монахи стояли как ошпаренные, молчаливые, нахмуренные, собирались что-то говорить и робели одновременно. Приор прочел их мысли в выражении лиц и остановился.

Тогда выступил вперед ксендз Блэшинский.

— Отче настоятель, — начал он, — мы долго молчали, долго ждали помощь и осуществление надежд; но все они рассеялись как дым, так что пора нам сказать свое слово. Не отрицайте, что мы сделали все возможное для охраны святого места, что готовы были сложить за него головы; но напрасно томить себя дальше несбыточными ожиданиями.

— Да, так, — прибавил ксендз Малаховский, — мы остались одиноки, неоткуда ждать подмоги, грозит явная и очевидная погибель. Судил нам Бог претерпеть унижение побежденных, не будем же сопротивляться.

— Отче настоятель, — со своей стороны сказал ксендз Доброш, — ваш сегодняшний поступок, может быть, и вполне согласный с законами войны (которых мы, увы! не знаем), возмутил и расстроил вконец шляхту, все в тревоге; нас горсточка, одни ничего не сделаем. Заклинаем вас именем Господним, подумайте о сдаче…

Тут, набравшись смелости, заговорили и другие.

— Отче настоятель, пора покончить с этим самообманом; вся страна во власти шведов, король нас бросил, свет забыл о нас; Польша уже не Польша прежних лет… Пора сторговаться об условиях.

— Такое ваше мнение? — с грустью спросил Кордецкий.

— Об этом думают и желают все… Воодушевление и вера не помогут противу воли Божией.

— В залу совещаний! — ответил приор. — Дайте звонок на раду! Зала еще была пустая, когда Кордецкий опустился на колени

перед распятием Спасителя и, простершись у Его ног, поцеловал по обычаю монахов череп. Долго оставался он в этом положении, отдавшись горячему молению. Потом встал, целуя язвы ног, рук и ребер Христовых. Монахи уже входили в залу совещаний и занимали свои места. Приор также сел. Выражение лица его было ясное, он минуту подумал, обвел всех глазами и заговорил:

— Вас устрашают, людей монашеского послушания, братья, военные превратности. Воистину, война чревата великими и грозными опасностями, однако не настолько подавляющими, чтобы ради них уклоняться от защиты святого места и исполнения обязанностей. Короли польские доверили нам охрану святой горы; а вы, вероломные защитники, хотите сдать ее врагам… Воля ваша! Отдайте в еретические руки ради спасения ваших жизней все, что у нас есть наиболее святого и высокого; не мне судить вас. Осудит Бог и люди! Не гоже, однако, чтобы это место осталось пусто, без слуг и почитания, без богослужений; невозможно, чтобы все, покрыв себя позором, оставили эти алтари, подобно вероломным перебежчикам, которые, забрав вперед до срока плату, постыдно убегают в минуту грозящей опасности. Потому скажите, братья, кто из вас пожелает здесь остаться, на милость и немилость шведа. Я же с прочими не в силах вынести позора, ни быть свидетелем, как еретики станут осквернять убежище святыни, удалюсь, уйду… Оставлю вас творить по воле вашей, как вам пожелается…