Юрий долгорукий

- Да, солнце и ночью ныне сияло! - жарко сказал Мирошка.

Любава сделала вид, что слова парня ей непонятны.

- Где же ты видел солнце? - с лукавым видом спросила она Мирошку. - Я помню: лишь звёзды были на небе…

- На небе - звёзды, а солнце - ты! Он тихо, нежно добавил:

- Тобою и мир прекрасен… Не небу - тебе молюсь! Девушка вспыхнула и смолчала. Потом быстро взглянула на парня и с прежним лукавством весело погрозила:

- Смотри! Услышат про это боги - взъярятся!

- Не будут яриться боги! - бледнея от счастья, ответил Мирошка. - Лишь взглянут они на тебя и сами скажут про то же: «Не небу - тебе молюсь!»

Любава быстро вскинула руки и положила их на худые плечи Мирошки.

- Мой лада! - сказала она приветливо. - Мой радостный лада!

И сразу же отодвинулась, испугавшись сверкнувших глаз любимого парня. Но он успел схватить одну из Любавиных рук. Схватил - и сказал, как стихи, неотрывно глядя в глаза Любавы:

Чувствуя, как уходят из тела силы, готовая сладко прильнуть к Мирошке, девушка еле слышно пролепетала:

- Ох… речи твои будто ветер весенний!

Но тут её зоркий глаз увидел группу людей, идущих на взгорье от чёрного пепелища. Сила опять возвратилась в тело, сердце окрепло, на губы сошла улыбка. Она вздохнула, украдкой любуясь горячей бледностью парня, потом с сожалением встала с бревна, на котором они сидели, перекинула русую косу через плечо, указала:

- Вон, вижу, подходят люди… пора! Мирошка с пылкой досадой крикнул:

- Когда нам не надо будет бежать от людей?

- Уж скоро…

- Нет силы ждать! Поскорей бы…

Он взял её некрупные розовые ладони в свои огрубевшие руки и потянул к себе:

- Я, как язычник, хочу умыкнуть тебя, лада… Она счастливо зарделась:

- Ой! - но руки не отняла.

А он всё настойчивей, твёрже сближал её грудь со своею:

- Да, умыкнуть… и трижды пройти с тобой вокруг дерева, дабы стать мужем…

Парень настойчиво потянул её к длинной обструганной жерди, стоявшей на месте будущего двора, и смело провёл вокруг дерева полных три раза… И опять притянул к себе:

- Да, быть твоим добрым мужем!

Знакомый обряд вернул Любаву к рассудку. Она с деловым любопытством взглянула на жердь, прикинула: точно ли трижды провёл её парень Мирошка вокруг обструганной братцем Никишкой осинки? Слова любви утеряли своё волшебство, и она скорее с улыбкой, чем с восхищением протянула:

- Лукавый Лель твой разум смущает.

- Не Лель, а ты, моя лада! - по-прежнему пылко сказал Мирошка, ещё не почуяв спокойной улыбки в Любавином трезвом голосе. - Затем и песню твержу всечасно:

Любава совсем спокойно, с весёлой усмешкой взглянула на парня. Тайно ещё сожалея, что безумство ушло из сердца, но уже чувствуя, что не в силах в такое трезвое утро вернуться к тому безумству, она кивнула на шумный лес:

- Соловей песнь свою кончил, ты - начал. Ветер - в лесу, ты - тут!

- Птицы радуются ночной поре или ясной заре, а я тебе, лада! - ответил пылкий Мирошка.

Любава в последний раз тихонько вздохнула: вот и кончилась эта ночь. В делах начиналось новое утро: вон идут на просторный холм деловитые люди с вострыми топорами…

Любава увидела среди этих людей Симеона, отца своего Страшко, покрытого синяками после погрома, рослого, как и отец, Никишку, премудрого старца Демьяна, рыжего мужика Михаилу, а возле него - Вторашку с Ермилкой. Увидела и смахнула с лица последнюю тень томленья. Скорее разумом, чем душой, но тем убеждённей, она сказала Мирошке:

- Мил мне и ты…

Сказала и отошла. Оттуда опять сказала:

- До самого гроба мил… Потом добавила тихо:

- Ликом прекрасен, душою смел… Вовек бы мне быть с тобою!

Мирошка кинулся к ней.

- Постой… не беги! Но девушка отбежала.

- Чай, снизу батя с братцем идут! - сказала она. Мирошка остановился. Тогда Любава, будто дразня, готовая кинуться прочь при первом его движенье, но вдруг открывшись, как открывается цвет под утренним солнцем, жарко, сильно сказала:

- Когда тебя вижу, то вся дрожу… и пылаю, и мыслю, что нет тебя краше, сильней, разумней. Так ты мне мил, Мирошка!

Парень почти исступлённо забормотал:

- Постой… Я в очи твои взгляну… Уста поцелую! Но девушка весело засмеялась, будто вовсе и не она говорила только что ласковые слова, кинулась вниз, за куст, и оттуда насмешливо прокричала:

- Больно ты скор. Прощай! Мелькнула - и убежала.

Парень вытер ладонью горячий лоб. Будто проснувшись, он жадно взглянул на мир. Радостный мир сиял, шумел, качался, плыл, призывал к деянью. И парень, почуяв в теле сладкую силу, с хрустом, весело потянулся.

Он только теперь как следует понял, что день настал, что надо идти к работе. Ведь вон идут же сюда Страшко с Никишкой да плотники Симеона. Так, значит, надобно забывать о ратных походах, брать в руки топор или скобель - сбивать, как и все, на крепком взгорье тарасы. Нынче сам князь начнёт великое дело. И встанут на этом месте большие, толстые стены. Встанут они для князя, но встанут и для Мирошки. А возле Мирошки - Любава. А возле Любавы - сын…

Парень радостно засмеялся, взглянул на свои мускулистые руки, решил:

- Добро! - и пошёл навстречу зодчему и Страшко.

- Здравствуй, дружина! - первым весело окликнул его остроглазый Никишка.

- Здорово, - смущённо ответил Мирошка и покраснел. - Чего это зубы скалишь?

- Да больно уж ты хорош…

- И сам ты не плох…

Никишка весело засмеялся. Скрывая смущенье, Мирошка громко сказал:

- Будь здрав, отец зодчий. Бери меня в круг, к себе…

- Ну, что же, - охотно сказал Симеон. - Возьму! Симеон обернулся к Страшко:

- Ишь, светел и быстр твой приёмыш. Затем, что счастлив…

Страшко смолчал: негоже было болтать без дела. И без того вон бежит Любава домой кустами… Ух, как бы сраму не вышло! Чего болтать? Поэтому он смолчал, а вместо него ответил старик Демьян:

- Славен мир для юного сердца! Зодчий завистливо, тихо вздохнул:

- Да… славен. И я был юн, - добавил он грустно. - Ан вырос в Киевской лавре, в келье… радостей сих не знал.

- Рано, знать, в чернецы подался?

- Рано. Мирского греха вкусить не успел. Меж братии вырос, науки постиг и зодческой мудрости научился…

- Быть зодчим - то славный дар!

- Да… славный. И нужен он человекам.

Симеон опять вздохнул, будто хотел сказать и Страшко, и Демьяну, и этим молодым парням нечто самое важное и большое. Но вместо этого только раздумчиво повторил:

- Да-а… славный!

После паузы он деловито велел, обращаясь к Никишке с Мирошкой:

- А ну, тяните вон ту городню сюда: здесь князь утвердит московской стены начало…

Страшко, Демьян, Никишка с Мирошкой и мужики, а вместе со всеми Ермилка с Вторашкой, склонились к венчатой части стены, называемой городней. Сейчас городня лежала в отдельных брёвнах, но уже была точно подогнана мужиками, венец к венцу. Мужики сообща взялись за неё и легко подвалили к нужному месту.